Ты идешь по ковру. Две повести - Мария Ботева

Надька предложила прокатиться по стадиону, и мы сделали пару кругов. Барон вёз нас, не оглядывался, не пугался наших орущих и визжащих голосов, будто всю жизнь только тем и занимался, что возил школьников первого сентября. Пашка тоже умело управлял конём. Откуда он всё знает? И в технике разбирается, и в электронике. И телегу с лошадью может вести, надо же какой.

— Ты откуда к нам приехал? — спросила я.

— А с юга, — ответил он, специально ещё сказал «г» неправильно, похоже на «х». Хорошо, Маринка не слышала, она его постоянно ругает за ошибки речи.

В этом году на линейке хоть не пришлось мёрзнуть, а то в прошлом еле достояли, чуть носы не отпали от холода. Лично я не стала бы проводить линейки на улице. Но дело в том, что школа у нас маленькая, директор думает, что все в холле не поместятся. Вошли бы как миленькие! Правда, в этом году учеников стало больше. Ну вот у нас в классе Пашка новенький, в седьмом — одна девочка. В младших классах вообще человек пять добавилось — всё из ипотечников, Новожилов. Я думала, раз у них дома новые, так и машины есть, родители будут возить в город в какие-нибудь лицеи. Нет, обычные ребята, пришли к нам учиться. Учителя радостные такие, директриса Роза Михайловна несколько раз на линейке всем сообщила, что у нас восемь новых учеников в школе, это не считая первоклассников, и давайте будем к ним внимательны и доброжелательны, и давайте в наступающем году добиваться успехов, и всех вас, конечно, ждут открытия на дороге к стойким знаниям.

Директриса говорила, а сама всё на Пашку с Бароном косилась. Видно, что хочет ругаться, а не может: линейка. К тому же сама сказала, что к новеньким надо доброжелательно относиться. Пашка стоит себе ровно, не разговаривает, руки за спиной. А в руках поводья. Барон сзади, ну и что, бывает ведь, что лошадь стоит там же, где люди, травку жуёт. Ему-то всё равно, линейка тут или все собрались так просто. Телега слегка поскрипывает, потому что конь всё время немного топчется, переступает с ноги на ногу, не может же он тихо стоять. Мы и то переминаемся, шепчемся.

Я вот, например, на линейке была рядом с Надькой Кондрашкиной, заметила, что она проколола уши. Летом, на прополке, серёжек я у неё не видела. А тут стоит, а у шеи бабочки розовые, с красными камушками. На коже отблески, красиво!

— Ты уши проколола? — спросила я шёпотом у Кондрашкиной.

— Здорово, да?

— А как ты прокалывала? В больнице? — зашептала с другой стороны Машка Комарова.

— Мама. На пробке.

— Ого! Как это?

Но тут нас услышала Санна Ванна. Она так зыркнула на Надьку, что та сразу же примолкла и заморгала. Мне так классная вообще показала кулак, а я ничего, отвернулась просто.

Правда, во время первого нашего классного часа мне досталось — за голубятню. Сначала Санна Ванна говорила о технике безопасности: надо, мол, её соблюдать, куда не просят, не забираться, вот, например, Оля… Она посмотрела на меня, все сразу поняли, что сейчас меня будут отчитывать. Но вдруг Пашка сказал:

— Александра Ивановна, сегодня же праздник! Олька уж всё поняла.

А Маринка добавила:

— Правда, Александра Ивановна. Она вон и на прополку летом ни разу не опоздала.

Вот я обожаю Маринку! А теперь ещё Пашку! Классная как-то растерялась, глаза открыла широко, рот распахивает, как рыба… А ничего, ей даже идёт. Потом спрашивает меня:

— Ты всё поняла?

— Поняла, — говорю, — куда попало не лазить, чего попало не трогать, незнакомые ягоды не есть. Так?

— Не ёрничай. Садись. Мы с тобой после поговорим.

После так после, мне-то что. Я просто обалдела, как Маринка с Пашкой ей про меня сказали! Вот бы научиться так же!

У школы стоял привязанный Барон. До чего умный конь! Я на его месте давно бы уже убежала куда-нибудь, скучно же так, на одном месте. Мы погрузились в телегу и поехали на стадион. Комаровы не вошли и бежали за нами. Мы все по очереди покатались на Бароновой телеге, полазили по рукоходу, попрыгали через шины. Потом Пашка всех развёз по домам, в три захода. Мне так не хотелось возвращаться, но мама уже звонила каждые две минуты, она теперь отдала мне свой телефон, чтобы знать, где я нахожусь.

Уши и яблоки

В этот раз Олька оказалась права. Не стоило нам уши самим прокалывать. Мамка, как меня увидела, за голову схватилась и сказала, что это варварский способ. Не знаю, чего в нём такого плохого. Кондрашкиной так же уши прокололи. Почти так же, не считая яблок. У неё-то всё нормально с ушами.

Олька сразу отказывалась. Говорит мне:

— Ты заметила, как Кондрашкина шепелявит?

— Ну и что? Шепелявит.

— Это всё из-за серёжек. Она проколола уши, серьги вставила — и вот, пожалуйста!

Снова эти Олькины выдумки! То у неё дым в автобусе, то шиховские голуби — бывшие павлины, а тут вот — шепелявость из-за проколотых ушей. Чепухи кусок!

— Шепелявит, — сказал Пашка-ипотечник. — Но она давно шепелявит. Сколько её знаю, она шепелявит. Всё лето Кондрашкина так говорила. Так что это не от ушей.

— Да? — спросила Олька. Она не ожидала такого от Пашки. Я тоже, честно говоря. Помощник мне выискался.

Мы сидели на рукоходе после школы. У меня к карману была приколота булавка, в сумке лежали спички и свечка. Только прокалывай уши. Нет! Снова Олька сопротивляется, как тогда, когда мы хотели поехать тушь покупать.

— Оль, ты как хочешь, а я проколю себе. Вон, Пашка проколет, если что. Да?

— Да. Ты деньги принесла?

Я дала ему денег. Мы заранее ещё договорились, что серьги нам Пашка купит. Чтобы продавщица Семёнова с торчащими зубами не доложила мамке раньше времени. А так — пусть гадает, для чего ипотечнику серьги. Чем плохо у нас в Шиховых: все друг друга знают, обсуждают, кто что сделал, кто как живёт. Зачем мне это? Потом уж мамка сама всё увидит.

— Помнишь мои?

Конечно, Пашка запомнил, какие серьги я выбрала: малиновые перья на крючке, который вдевается в ухо. Дорогие.

— А ты? — спросил Пашка Ольку. Она кивнула. Что значит — мужчина сказал! Никаких уговоров. «Где деньги?» — и всё. Олька вытащила свою смятую бумажку. Она почему-то захотела такие маленькие скромные серьги-гвоздики с синими стёклышками. Не знаю почему. Может быть, экономит. За прополку получила мало. И ещё на всякую ерунду типа жвачек и соляных шариков для ванны порастратила.

Встретились у Пашки. Он принёс серьги и яблоко, а мы привели Надьку. Пусть подсказывает, чтобы мы правильно всё сделали.

— Ой, девочки, девочки, ну я не буду смотреть, когда вы колете, не буду, не буду, — затараторила она, — сами всё, я только скажу.

Ладно. Мы зажгли свечку, яблоко пополам разрезали. Я погрела булавочную иглу над огнём, это такая дезинфекция. Подула на неё, чтобы остыла. Олька приложила половинку яблока к мочке, с той стороны. Я подняла руку с булавкой.

— А-а-а-а! — заорала Олька. Хорошо, что я ничего не успела сделать. Что рука у меня далеко была. Могла бы промахнуться из-за громких звуков. Быть бы Ольке совсем без уха. Или без глаза. Я тоже заорала:

— Чего вопишь?

— Я тоже сначала орала, страшно же, — сказала Кондрашкина, — мне мамка рот даже хотела завязать. Девочки, девочки, Я же совсем забыла! Самое главное! Надо же точки нарисовать!

— Какие точки ещё? — вмешался Пашка.

— Мама йодом мне точки рисовала. Чтобы видеть, куда иголку тыкать. Только надо сначала себя за уши пощипать, чтобы понять, где в них меньше крови. Где не болит, там и надо колоть.

Хорошая идея. Мы стали себя щипать. Олька всё морщилась, ей везде было больно. Мне тоже, но я виду не показывала. Нарисовали мы себе точки, своими обычными школьными ручками. Олька вдруг начала хохотать, как будто её щекочут. Никак остановиться не может, я даже испугалась. Кондрашкина взяла портфель — и как шарахнет им по стулу. Фигась! Говорит:

— Так надо всегда. Когда такое.

Олька перестала смеяться, но я всё равно боялась, как она мне будет уши прокалывать. Вдруг захохочет? Пашка рвался помочь, но мы решили, что проколем сами друг другу.

Сначала я. Надька закрывала Олькин рот рукой, а Пашка Ольку держал за плечи, чтобы не дёргалась. Объяснял:

— Тебе же лучше будет. А то Маринка ещё промахнётся.

И смотрел на неё как-то, будто она ему младшая сестра. А у неё глаза были — каждый с пятак, пять рублей железных. Я руку с булавкой к самой точке поднесла, зажмурилась… И — раз! — проколола. Даже сама не поняла как. Сразу же вдела в дыру серёжку. А вот второе ухо почувствовала. Как иголка через мягкое проходит. А потом в твёрдое яблоко залезает. Смотрю — у Ольки слёзы в глазах. Больно! Хоть она и выбирала место, где крови нет.

Потом Олька мне стала колоть. С первым ухом у неё тоже неплохо прошло. Правда, я чуть в обморок не хлопнулась, потому что слышала, как внутри что-то железное скрипит. Страшно же! Потом она долго не могла мне серёжку вставить. А перед вторым моим ухом она тоже чуть сознание не потеряла. Накренилась немного и побледнела. Почти как тогда на голубятне, немного меньше. И серёжку ещё дольше вставляла, видно, что сама замучилась. Про себя-то я вообще молчу.