Место смерти изменить нельзя - Татьяна Светлова

Он заскучал. С ветки на ветку перелетала потревоженная птица. Под ногами росли желтые сыроежки. Не правдоподобно большие, с сухими ярко-желтыми шкурками, на которых налипли листики и хвоинки, — Картинка из детской книжки.

Вдалеке меж деревьями мелькнул дядя, уходящий напрямую через лес к шоссе.

Максим почувствовал усталость — сказывался перелет и разница во времени… Как вдруг Вадим вскрикнул, довольный: «Отлично!»

Максим с сомнением подошел поближе и взглянул. «Падший ангел» лежал — в который раз! — в грязи на положенном месте и смотрел в камеру огромными, полными отчаяния глазами, горько сложив потрескавшиеся пухлые губы. Грязная копна перепутанных светлых волос сияла золотым нимбом вокруг ее головы.

«Поздравляю, — шепнул он снова Вадиму, — это здорово, я даже не ожидал».

В самом деле, это было хорошо. Что ж, довести актрису до истерики и заставить ее таким способом сыграть нужную сцену — такой метод существовал и в арсенале Максима, и был, честно говоря, не худший из методов…

Меньше чем через час все было закончено.

— Уф, — сказал Вадим, довольный, с победным видом. — Есть хочешь?

— Я еще с самолета сыт.

— Тогда я тебя отвезу прямо к дяде. Он тебе ключ не забыл отдать? А я на студию поеду, хочу сразу все отсмотреть.

Максим понимал его нетерпение. Что же касалось его самого, то он думал с нетерпением о душе и о чае. Крепком душистом чае, который он с собой привез, не слишком надеясь на кофеманов-французов…

Глава 3

Ранние осенние сумерки обволокли шоссе легким белым туманом и сыростью.

Они ехали молча, думая каждый о своем. Золотые лучи фар вонзались в туманную плоть, и ее белые бородатые клочья бросались под колеса.

— Так смотри, не пей с Арно, — вдруг напомнил ему Вадим.

— Я уже понял, Вадим, мне повторять не надо.

— Извини. — Вадим помолчал и добавил:

— Сам понимаешь, если он сорвется… Вот я и боюсь.

— Ты алкоголизм имел в виду, когда сказал мне, что история в некотором роде из личной жизни дяди?

Вадим неопределенно покачал головой. — И алкоголизм тоже… И не только. Но это долго, так что давай отложим на потом.

В Париже было тепло, светло, шумно и тесно. Величественные дома вплывали тупыми носами в перекрестки, как корабли. Красные козырьки кафе простирались над столиками, выплеснувшимися, по случаю хорошей погоды, на тротуары вместе с потоками света, вкусными запахами и черно-белыми официантами в длинных фартуках. Максим крутил головой по сторонам, думая, что завтра утром первым делом он отправится гулять по городу.

Они затормозили возле четырехэтажного дома на тихой улочке без реклам и туристов. Максим открыл одним из ключей входную дверь и чуть было не вошел в зеркало, занимавшее всю стену от пола до потолка и создававшее иллюзию коридора. Вадим снисходительно улыбнулся.

Маленький лифт доставил их на третий этаж, куда выходили две двери.

Дядина пахнула на них дорогим мужским одеколоном и табаком. Квартира была просторной, по-мужски опрятной и неуютной, выдавая отсутствие женщины в доме.

Добротная мебель стояла непродуманно и казалась купленной случайно, в разных местах и в разное время. Вадим показал ему комнату для гостей.

— Располагайся, — сказал он. — Чувствуй себя как дома. У тебя все есть, не надо ли чего привезти?

— Не беспокойся.

— Ну хорошо… Арно должен быть скоро. Я, может, заскочу ненадолго, проведать вас. Но мешать не буду, твой дядя ангажировал тебя на весь вечер целиком.

«Боится, что Арно пить будет, — подумал Максим. — Проверить хочет, мне не доверяет. Похоже, я в Каннах тогда сильно поддержал мнение о склонности русских к водке!» Он усмехнулся:

— Давай заходи, контролер.

— Да ты что, я так просто!

— Разумеется. Все равно заходи. Вадим покачал с сомнением головой и ушел. Максим обошел квартиру. Две спальни — одна дядина, с мебелью из темного дерева и фиолетовым постельным бельем с мордами тигров на наволочках; другая для гостей — светлого дерева и простым бельем в зеленую полоску (спасибо, что не с тиграми!). Двойная гостиная, меньшая часть которой была превращена в библиотеку. Стеллажи с книгами поднимались по левой стене до потолка — все больше старинные переплеты неярких благородных тонов, тускло светившиеся золотым тиснением. Должно быть, достались от родителей. Максим разглядывал названия, вдыхая неповторимый запах старой бумаги…

Столик стоял у окна. Изящный, словно парящий на своих тонких гнутых ножках туалетный столик, инкрустированный разными породами дерева, с изображением двуглавого орла с короной в пышном цветочном орнаменте.

Наследство. Максим потрогал его гладкую поверхность…

…Дмитрий Ильич давно предчувствовал необходимость покинуть родину. Не хотелось, но угроза чувствовалась в воздухе. Ему не нравились, очень не нравились все эти рабочие волнения, все эти сходки и листовки, эта интеллигентская припадочная любовь к народу. Народ — это бедные, необразованные, грубые и ограниченные люди, а остальные, значит, не народ?

Странное представление о народе у российской интеллигенции, исключившей самое себя из этого понятия! Странное и опасное представление…

Он потихоньку готовился. Продал имение под Питером, кое-что из имущества. Наталья была против, плакала, перефразируя «Вишневый сад», — не хочу, чтобы по нашему парку гуляли топоры! — но он сумел настоять.

После октябрьского переворота Дмитрий Ильич решил: все, надо ехать. Но снова отложил отъезд, увлеченный надеждой, что власть большевиков долго не продержится. Началась Гражданская война, интервенция, Дмитрий Ильич чуть было сам не подался в ополчение, но пароходство переложить было не на кого…

Когда их бывшее поместье под Питером сожгли, когда не только по их саду, но и по всему их старинному дому гуляли топоры и народ писал и гадил в дорогие вазы, Наталья снова плакала и сжимала его руки: «Ты был прав, ты был прав!.. Как это страшно, что ты оказался прав!..» Ион, он тоже с трудом сдерживал слезы…

Максим очнулся и вздохнул. Диалог у него не складывался, слова не находились. Он жалел иногда, что не родился в эпоху немого кино. Бессловесного кино.

Максим умел чувствовать и передавать в своих фильмах молчание или бессвязную, бредовую, к себе самому обращенную речь, которая равна молчанию; он умел передавать паузы и позы, он умел вмещать в кадр состояния, настроения и смыслы. Но слова — это был ненужный ему в его работе инструмент. Особенно теперь, когда он задумал коснуться темы, на которую было сказано уже так много слов, что все они стерлись и поблекли. И он никогда бы не подумал приблизиться к теме революции, сталинизма, разбитых режимом судеб и жизней, если бы это впрямую не касалось его семьи. Если бы он не ощущал своего долга перед теми, чьи имена ушли в небытие, словно никогда не существовали; были вычеркнуты безжалостной рукой из метрики его отца и его собственной…

Однако ж без слов не обойтись, их нужно придумать. Причем простые слова, обычные, каждодневные. Оставив за плечами несколько нашумевших фильмов, которые критика называла то авангардом, то заумью — в зависимости от симпатий авторов статей, — Максим почувствовал, что богатство языка кино, как и любого другого языка, лежит в его классическом пласте. Никакой сленг, как бы ни был он оригинален, не способен дать те же выразительные возможности, что обыкновенный классический язык. И ему хотелось теперь говорить простым и доходчивым, классическим киноязыком, ему хотелось показать трагедию, убийственную в своей простоте. И именно эта простота была для Максима непростой задачей. Если в его прежних фильмах люди пили чай, то это было для того, чтобы показать — как это красиво — чай, как это красиво — пьют, как это красиво — в саду. Топазная струя, пронизанная солнцем, бьет в тонкое белое дно чашки… Но теперь ему хотелось не столько любоваться жизнью, сколько жить.

И кажется, еще никогда ему не были так нужны хорошие диалоги…

Максим снова вздохнул, похлопал дружески столик по изузоренной прохладной столешнице и занялся своим чемоданом. Он достал свои подарки — русские сувениры, разумеется, икру, провезенную тайком через таможню, водку, которую тут же с сожалением убрал, памятуя наказ Вадима. В шкафу нашлось полотенце, и. покидав одежду на кровать, он направился в ванную.

Ночь коротка, Спят облака, доносилось оттуда, перекрывая шум воды, — И лежит у меня на ладони Незнакомая ваша рука, па-па-па-па-па…

Кажется, звонил телефон. Максим закрутил краны. Нет, он не ошибся, это действительно звонил телефон. Подойти?

Ага, голос Арно! Должно быть, пришел уже.

— Арно? — позвал Максим. — Дядя, это ты? Не получив ответа, он снова прислушался. Нет, это был автоответчик: «…Начинайте говорить после бип-сонор…»

Однако звонивший говорить не стал, и по квартире разносились гудки отбоя. «Ну и ладно, — лениво подумал Максим. — Это, наверное, Арно звонят, не мне ведь?»