Место смерти изменить нельзя - Татьяна Светлова

Он замолчал, поглядывая на опрятные, ухоженные, полосатые ван-гоговские поля, взбегавшие по холмам. Многие были уже убраны, и желтые круглые рулоны плотно упакованного сена вздымались на оголившейся земле нелепыми гигантскими колесами, будто соскочившими с телеги Гаргантюа, недавно тут проезжавшего. На других полях что-то еще росло, зеленело вовсю, словно не осень стояла на дворе и будто не зима была впереди. Ничего от российской осенней печали, от раскисших дорог, от зябнущих жалких глин с мокрыми бесцветными стогами, от улетающих крикливых стай и уходящего тепла — ничего от прощания с жизнью и предсмертной тоски русской осени…

— Денек как подарок, а?

— То, что мне нужно, — отозвался Вадим. Он покосился на русского.

Веселые серые глаза, всегда с каким-то неуловимым выражением: смешливо-нахальные и простодушно-ласковые одновременно. Рыжеватые усы топорщатся в улыбке. От него веяло энергией и беспечностью. Молодостью… «Ему все как подарок, — думал Вадим. — Склад характера? Или уверенное сознание своего таланта, дающее вкус к жизни?» То, что Вадим утратил… Максим и в фильмах своих такой — камера словно ласкает, лелеет, нежит каждую деталь. И все, до сих пор пустячное и банальное, становится событием искусства: солнечный зайчик, уместившийся в ямочку на нежном женском подбородке; бисерная россыпь капелек пота над налитым, как спелое яблоко, ртом; просвечивающее дорогим фарфором маленькое ушко; блик янтарного чая в тонкостенной фарфоровой чашке…

Кадр, напоенный воздухом и светом, вобравший в себя бесконечность пространства и в то же время законченный, как картины мастеров… Он был, несомненно, романтиком, русский режиссер, и его созерцательный и чувственный романтизм самым неожиданным образом сочетался с задиристой полемичностью идей. Его публицистический пафос был Вадиму чужд и совершенно несвойствен как режиссеру; напротив, он высоко ценил в фильмах Максима то, к чему было устремлено его собственное искусство, — красоту. Ни смысл, ни мораль, ни философию — они все умещаются в понятие «красота». Такие вещи либо понимаешь, либо нет…

Поэтому-то они так быстро сблизились в Каннах, где год назад соперничали за «Пальму». Фильмы Максима вызывали в нем восхищение, прилив вдохновения и энтузиазм соперничества. «Я тебя обойду, — грозился Вадим, увидишь…»

…Тогда, год назад, в Каннах, они сидели в ресторанчике вдвоем, далеко за полночь, сбежав от шумной фестивальной толпы, подальше от суеты Круазетт(Набережная в Каннах.), от роскоши «Карлтона» и «Мажестика»( Отели на Круазетт, принимающие во время фестивалей киношную элиту.). Город задыхался и плавился от жары, и даже ночью плыло и потело все: актрисы в дорогих туалетах, полицейские в тесной униформе, охранявшие их от мощного натиска по-пляжному полуголых поклонников, словно слипшихся от жары в одну необъятную влажную массу, испарявшую запахи моря, пота и дезодорантов. Потела на столе холодная бутылка водки, которую заказал русский и от которой никак было невозможно уклониться. Водка к ужину? Такого с Вадимом еще не было, водка должна употребляться перед едой, на аперитив, рюмочку! За ужином вино пьют, вино!

Знает ли русский, сколько здесь водка стоит?..

От жары и от водки уши Вадима сделались ярко-красными.

— Ты профессионал, — говорил он, чокаясь на русский манер уже неведомо которой рюмкой.

— Ты тоже профессионал, — отвечал Максим.

— И актеры у тебя профессионалы. Классные профессионалы, — продолжал Вадим. — Ты правильно делаешь, что работаешь с профессионалами, вы еще это не растеряли. А мы почти растеряли, школы нет, профессионализм не в цене. Мы снимаем «видовое» кино, мы подбираем смазливых девочек на улицах и крутим их мордашки перед камерой, пытаясь придать хоть сколько-нибудь смысла их пухлым губкам и распутным глазкам… У нас играют не актеры, а камеры! Не так уж много осталось настоящих профессионалов, а новых нет и о старых забываем, — каялся он. В Японии таким актерам дают звание «Национальное достояние», а мы… И я в том числе… Я тоже виноват, лично виноват… Есть у нас такой актер, старый друг моих родителей, я его с детства знаю, и ему обязан своей профессией и даже своим именем: это он предложил назвать меня Вадимом… А, как тебе нравится — имя ведь это русское? Он говорил — русское… Ну и вот, запил он. Давно уже запил, много лет назад, и никто его не снимает больше, и я тоже не снимаю, а ведь какой актер! Какой актер, знал бы ты, таких теперь нет…

Максим согласно кивал. Количество выпитой водки никак не отражалось на его лице, только глаза блестели.

— Я, значит, снимаю кино, а он, сокровище национальное, спивается, никому не нужный… Не-хо-ро-шо! — помотал головой Вадим. — Знаешь, что? Я его в следующий фильм позову! Это грандиозная идея! Позову, непременно позову, у меня и сценарий есть — прямо для него! А я — я ведь и не подумал о нем. Забыл.

Вычеркнул, скотина…

— За мной тоже такие грехи водятся, — вторил ему Максим, — тоже есть актеры, старая гвардия, и мы в долгу перед ними… Но, сказать по правде, — он поднял указательный палец, — работать с ними удовольствие относительное, весьм-а-а относительное: они тебя учат на съемочной площадке, как тебе твой фильм снимать… Не ты ставишь фильм, понимаешь, а они! Молод, говорят, чтобы нас учить…

— Ты увидишь, сам увидишь, что это такое! Если удастся его из запоя вывести, тогда ты увидишь… Да, собственно, ты должен его знать, ты же знаешь наше кино: Арно Доран. Знаешь?

— Что-то не соображу…

— Ну правильно, и не сообразишь. Доран — это его настоящее имя, в кино он был известен как Арно Дор. Он снимался…

— Конечно, знаю, я видел фильмы с ним…

— «Бессловесная осень»?..

— А как же!

— Помнишь его в этой сцене, где его жена…

— Классика.

— То-то и оно, классика… А я ему даже не звоню. Мог бы позвонить, хотя бы как старому другу семьи… Я его обязательно сниму в следующем фильме…

— Правильно, — кивнул Максим. — Хороший актер, с настоящей театральной школой, таких уже и у нас мало осталось… Правильно говоришь, свинья ты.

— Я разве говорил, что я свинья?

— Говорил. Только что.

— Я такого не говорил.

— Ну, скотина. Ты сказал, что ты скотина.

— Скотина — говорил. А свинья — нет.

— А что, есть разница?

Вадим задумался. Максим тоже.

— Повтори-ка мне: ты сказал — Доран? — вдруг проговорил Максим. — Настоящая фамилия Арно Дора — Доран?

— Да, но известен под именем Дор…

— Я знаю… Странно, что я об этом раньше не задумался…

— О чем? — не мог понять Вадим.

— И это он предложил назвать тебя Вадимом?

— Ну да! Что ты так заинтересовался вдруг?

— Почему он предложил назвать тебя русским именем? Это имя редкое в России, нетипичное, почему?

— Странный ты какой-то. Он находит это имя красивым. К тому же у него был какой-то в роду предок, аристократ… Он ведь аристократ у нас, Арно.

— Где?

— Что где?

— О черт, где предок был? Во Франции?

— Нет, в России. Он там на русской принцессе женился или графине, не знаю я… Ты что, знаком с кем-то из этой семьи?

— Кажется…

— Да что ты? Вот Арно будет рад! Он ведь столько времени искал своих русских родственников, но безуспешно… И кто это?

— Вадим!

— Что?

— Ну пошевели мозгами!

— Пошевелил.

— И что?

— Не знаю.

— Напиши мою фамилию по-французски.

— Ты хочешь сказать… — глаза у Вадима сделались круглыми. — Слушай, ты что, хочешь сказать, что… А ведь правда, действительно! Я не сообразил, твою фамилию все произносят «Дорин», а его «Доран»( По правилам французской фонетики in произносится как "а", то есть "а" с носовым "н".), но это действительно может быть одна и та же фамилия… Вот это да! Что же получается?..

— Получается кое-что интересное…

— То есть ты — его родственник?

— Вполне возможно… У меня тоже был предок француз, в русской транскрипции Дорин, который женился на русской княгине. В 1841 году. Их первый сын уехал во Францию, где женился, другой — по имени Вадим, заметь! — остался в России, тоже женился, у обоих были дети, внуки, правнуки — одни в России, другие во Франции…

— Подожди, не тараторь так! — помотал головой Вадим. — Ничего не понял.

— Два. Сына.

— Два, значит, сына, — напрягал растекающиеся мозги Вадим, — один остался в России, другой вернулся во Францию?

— Да. Была еще дочь, но она вышла замуж за разночинца и стала революционеркой. Умерла в тюрьме и детей после себя не оставила…

— Значит, получилось два сына, — туго усваивал Вадим. — И две семьи: одна в России, другая во Франции… Да?

— Да. — Глаза Максима блестели. — Связи семей разорвались в революцию.

Мои бабушка с дедушкой не успели эмигрировать…

— Какая жалость… — прошлепал непослушными пьяными губами Вадим.

— Дедушку расстреляли красные, бабушку сослали в Сибирь в начале тридцатых…