Намек. Архивный шифр - Иван Кузнецов

— Авось не подерёмси, — обнадёжила сестра. — Спасибо, Коля!

— Тебе спасибо, что приехала!

На перроне у поезда, стоявшего под парами, расцеловались на прощание. Паровоз рассыпал сноп искр, пронзительно засвистел, и Полина уехала.

Опять колючий снежок мёл, как в день смерти жены. Но холодно не было: на Москву налетел южный ветер. Скоро очередным снегопадом завалит улицы, дворники будут большими деревянными лопатами сгребать снег в огромные сугробы и щедрыми горстями сыпать соль на обнажившийся лёд тротуаров, на снежную кашу, превращая её в мокрое месиво. Выходной. Целый день впереди. Что делать в пустой квартире?

Николай решил возвращаться с вокзала пешком. Путь — через весь город. Уставши, можно в любой момент подойти к остановке, дождаться трамвая. Однако он в результате целый день пробродил, не ощущая усталости. Забыл поесть: не глядя, прошёл мимо закусочных, ресторанов, лотошников с пирожками. Хотел было завернуть в «Художественный», но очередь в кассу стояла, и Николай зашагал дальше.

Город успел почистить пёрышки после разрухи первых лет советской власти. Фасады подновлены, всюду — новые вывески, рекламные плакаты. На плакатах и афишах часто можно видеть новый стиль: резкие, прямолинейные, угловатые рисунки и стихотворные строки, нарубленные на короткие фрагменты, будто щепки топором: «Нигде кроме как в Моссельпроме». Улицы в центре снова, как до революции, полны огней: в витринах сияют люстры и лампы, на вывесках мерцают огоньки, светятся жилые окна. Народ гуляет, идут компании, с гитарой, с гармошкой, навеселе. Свистит милиционер — разгоняет пьяную драку. Женщины смеются…

Огни… Ну да, огни… Вечер настал! Синий зимний вечер. Скоро воскресная жизнь начнёт замирать. Свет сменится тревожной темнотой, из подворотен, как тараканы из щелей, полезет криминальный элемент.

Есть, пожалуй, уже хочется, а рестораны и трактиры переполнены. Впрочем, в квартире, в холодном шкафу, много еды, наготовленной Полей специально впрок.

Николай нехотя двинулся в сторону дома. Там поел, не разогревая, сестриной стряпни. Усилием воли заставил себя налить и включить штепсельный чайник. Сразу после чая лёг на диван. Кровать была застелена свежим бельём, постиранным с синькой и прокипячённым, как полагается. Подушки, одеяло, матрас выбиты. Сестра постаралась! Тем не менее представить, что ложится в кровать, на которой болела и умерла жена, Николай мог только с содроганием. На диване он заснул сразу, однако всю ночь оставался в подспудном напряжении: вдруг покойница снова явится во сне, как наяву, звякнет пузырьком о стакан и поднесёт мужу ароматных ландышевых капель?!

Ночь, однако, прошла без происшествий, в тёмном забытьи.

На службе Николай стал задерживаться дольше положенного. Это получалось естественно, само собой. Дела всегда найдутся, особенно по партийной линии: то собрание, то пропагандистский семинар, то изучить документы кандидатов в члены РКП(б), то материалы персонального дела, сверить списки добровольных помощников милиции, подготовить выступление к занятию по политическому ликбезу для беспартийных сотрудников. Шелуха по большей части.

Бумажное крючкотворство, не стоящее выеденного яйца. Обычно Николаю хватало получаса в обеденный перерыв, чтобы разделаться с бумажками, не имевшими отношения к содержанию работы. Но теперь он почему-то стал всё делать медленнее. Подолгу вникал, ловил себя на том, что мыслью витает далеко от сути лежащего перед ним на письменном столе дела. Где? Бог весть!

Покинув, наконец, контору, Николай долго бродил без цели по улицам. Шёл, вопреки обыкновению, медленно: ноги отказывались переступать быстро. Поужинать старался в городе, чтобы дома не чикаться с готовкой. К моменту возвращения в квартиру Николай почти забывал о неприветливом, гулком помещении, которое ждёт его за входной дверью, и о том, что с дивана виден не загороженный столом угол пустой кровати, накрытой белым покрывалом, словно смертной простынёй.

Тень хозяйки жилища перестала его преследовать. День-другой — и напряжённое ожидание ночного визита покойницы прошло. Не так много осталось в квартире вещей, чтобы беспрерывно напоминали о жене. Разве что абажур, под которым бедная сиживала вечерами с рукоделием. Да самовар на шкафу, который Танюша ловко разжигала и умела очень быстро согреть, пока они не переехали в благоустроенное жилище. Очень спасал их этот самовар! Несколько щепок, сухих веточек, шишек, которые собирали мешками, специально для этого выбираясь в Нескучный сад или в Фили, — и можно целый вечер гонять чаи, чтоб заглушить голод.

Как теперь посмотреть — весело тогда жили. У Николая была цель: поскорее привести в порядок архив, сберечь как можно больше документов. Ходили с Танюшей в электротеатр, на каток, на горки по старой памяти. И вечерние эти голодные чаи… Самовар теперь ни к чему, и надо будет отдать его родственникам…

Ещё полотенца, подшитые руками жены. Постельное она тоже шила сама. И одежду, было время, сама шила себе и мужу…

Всё опустело. Прикасаясь к вещам, Николай не испытывал ни малейшего ощущения, будто они хранят тепло Таниных рук. Ничего от неё не осталось. Жил человек, чувствовал, переживал, смеялся, заботился, делал что-то — и как не было. Что самое тягостное: не осталось и чувств — кроме отстранённого недоумевающего сожаления…

Особняком среди стылой пустоты в памяти стояло, как вместе слушали граммофон и слаженно подпевали каждой пластинке. Да ещё шишка — огромная растопырившая жёсткие чешуи шишка на комоде, которую жена подобрала на юге. Только самую малость успела Танюша пожить благополучно…

А эта ужасная кровать под белым тиснёным покрывалом с мережкой — как бельмо в глазу! Продать её, что ли?

Между тем уже требовали стирки простыни — не те, что лежали нетронутыми на кровати под белым покрывалом, а его собственные, что Николай взял, перейдя спать на диван, ещё когда Танюша только заболела. Он собрал постельное, добавил ношеных рубашек, сложил аккуратно. Получился компактный узел, с которым Николай отправился в Долгоруковский переулок, то бишь на улицу Белинского.

Они с женой недолгое время снимали комнату при общежитии университета. До службы — два шага. То было в двадцатом, а через год Бродовым предоставили более комфортное жильё — ту самую комнату с довеском. Однако, покуда жили в Долгоруковском, познакомились с земляками Николая, из Пронского уезда.

Муж, жена — ровесники Бродовых — и двое мальчишек у них подрастали. Даже припомнили, что в ранней юности видали друг друга на каких-то гуляниях, где собиралась молодёжь из разных деревень. А ещё прежде ходили с теперешней соседкой по московскому двору в одну школу, но девочке пришлось быстро бросить, так и не обучившись грамоте. В Москве земляк устроился работать на заводе, а