Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

себя транслитерировала это имя, поскольку оно тоже принадлежало, как и д-р Кролик, к отряду Lagomorpha в русском произношении). Ван знал, что за месяц любовных утех он ни разу не пренебрег мерами предосторожности, порой довольно причудливыми, но бесспорно заслуживающими доверия, и недавно обзавелся предохранительными чехольчиками, которыми в Ладорском округе по какой-то вздорной, но освященной временем причине разрешалось торговать исключительно в цирюльнях. Все же он не был спокоен, и от этого волнения чувствовал раздражение; к тому же Раттнер, в основном тексте книги апатично отрицавший какое бы то ни было объективное существование планеты-близнеца и неохотно допускавший такую возможность в своих туманных примечаниях (неудобно помещенных между главами), казался таким же занудным, как и дождь, косые параллельные струи которого, походившие на карандашную штриховку, хорошо были видны на темном фоне лиственничной плантации, позаимствованной, по уверениям Ады, из Парка Мэнсфилд.

Без десяти пять тихо вошел Бут с зажженной керосиновой лампой и приглашением Марины поболтать в ее комнате. Проходя мимо глобуса, Бут коснулся его и неодобрительно посмотрел на свой испачканный палец. «Пыльный шар, – сказал он. – Бланш следует услать обратно в деревню. Elle est folle et mauvaise, cette fille».

«Ладно, ладно», проворчал Ван, возвращаясь к книге. Бут вышел из комнаты, качая глупой, коротко стриженой головой, а Ван, зевая, позволил Раттнеру скользнуть с черного дивана на черный ковер.

Когда он вновь посмотрел на часы, они собирались с силами, чтобы пробить. Он скатился с дивана, вспомнив, что Бланш заглядывала только что и просила пожаловаться Марине на м-ль Аду, которая вновь отказалась подвезти ее до «Beer Tower» («Пивной Башни»), как местные шутники прозвали ее бедную деревню. В продолжение нескольких мгновений короткий смутный сон был так прочно спаян с реальными событиями, что даже когда он вспомнил, как Бут провел пальцем по ромбовидному полуострову, где только что высадились войска союзников (как сообщала раскрытая на библиотечном столе ладорская газета), он все еще ясно видел Бланш, протирающую Крым одним из потерянных Адой носовых платков. Он взобрался по витой лестнице в уборную детской, услышал оттуда, как гувернантка и ее бедная воспитанница декламируют реплики из ужасной «Береники» (каркающее контральто сменял лишенный всякого выражения голосок), и решил, что Бланш или, вернее, Марина желает, по-видимому, узнать, всерьез ли он обмолвился на днях о том, что намерен записаться добровольцем в действующие части, едва ему исполнится девятнадцать (не достигших девятнадцати лет не принимали). С минуту он задумался о том печальном обстоятельстве, что (как он отлично знал по своим научным занятиям) смешение двух реальностей (первой в одинарных, второй – в двойных кавычках) есть признак наступающего помешательства.

Без обычной краски на лице, казавшемся от этого голым, с тусклыми волосами, закутанная в свое самое заношенное кимоно (Педро внезапно отбыл в Рио), Марина полулежала в кровати из красного дерева под золотым стеганым одеялом и прихлебывала чай с кобыльим молоком (одна из ее причуд).

«Присядь-ка, Ван, выпей чайку, – сказала она. – Коровье, кажется, в меньшем молочнике. Да, точно». И когда Ван, поцеловав ее усеянную веснушками руку, опустился на иванильича (разновидность охающего старого пуфа, обтянутого кожей), она начала: «Ван, милый мой, я хочу сказать тебе кое-что и знаю, что мне никогда не придется повторять это снова. Белль, со свойственным ей уменьем подобрать верные слова, привела мне известное “cousinage-dangereux-voisinage” adage, я имею в виду “adage”, изречение, все время ошибаюсь в этом слове, и посетовала qu’on s’embrassait dans tous les coins. Это правда?»

Мысли Вана опередили слова. Марина, это фантастическое преувеличение. Сумасбродная гувернантка однажды видела, как я перенес Аду через ручей и поцеловал, потому что она поранила палец на ноге. Я – известный бедняк из самой печальной истории на свете.

«Ерунда, – ответил Ван. – Она однажды видела, как я перенес Аду через ручей, и неверно истолковала наше спотыкающееся слияние».

«Речь не об Аде, глупыш, – фыркнув, сказала Марина, возясь с чайником. – Азов, русский сатирик, производит слово “ерунда” от немецкого “hier und da”, что значит “ни тут, ни там”. Ада уже девица, а у больших девочек, увы, свои заботы. М-ль Ларивьер говорила, конечно, о Люсетте. Ван, этим телячьим нежностям следует положить конец. Люсетте только двенадцать, она еще очень наивна, и, разумеется, я понимаю, что все это лишь забава, однако никогда нельзя быть чересчур деликатным по отношению к созревающей маленькой женщине. A propos de coins: у Грибоедова в “Горе от ума” – пьеса в стихах, написанная, кажется, во времена Пушкина, герой напоминает Софье об их детских играх и говорит:

Мы въ темномъ уголкѣ, и кажется, что въ этомъ…

– что звучит несколько двусмысленно. Еще чаю, Ван? (Он покачал головой, одновременно подняв руку, как его отец.) Потому что, видишь ли, – а, все равно ничего не осталось – слова “и кажется, что в этом” можно понять как “мне кажется, что в этом” – указывая пальцем в угол комнаты. Вообрази, когда я репетировала эту сцену с Качаловым в юконском театре “Чайка”, Станиславский, Константин Сергеевич, даже настаивал на том, чтобы он сделал этот уютненький жест».

«Необыкновенно занимательно», сказал Ван.

Вошел таксик, покосился слезящимися карими глазами на Вана, доковылял до окна, поглядел на дождь, совсем как маленький человек, и вернулся на свою грязную подушку в соседней комнате.

«Не люблю эту породу, – заметил Ван. – Дакелофобия».

«А девушки… ты любишь девушек, Ван? У тебя много девушек? Ты ведь не педераст, как твой бедный дядюшка, не так ли? В роду у нас было несколько совершенно свихнувшихся извращенцев, но – Почему ты смеешься?»

«Так, – сказал Ван. – Я лишь хочу заявить, что обожаю девушек. Впервые это случилось, когда мне было четырнадцать. Mais qui me rendra mon Hélène? У нее были волосы цвета вороного крыла и кожа как снятое молоко. Потом было немало других, гораздо более сливочных. И кажется, что в этом?»

«Как странно, как грустно! Грустно оттого, что я почти ничего не знаю о твоей жизни, мой душка. Земские были мерзкими развратниками, один из них любил маленьких девочек, а другой raffolait d’une de ses juments и стреножил ее особенным образом – не спрашивай, каким именно (всплескивает руками жестом ужаснувшегося невежества), – когда приходил к ней на свидания в стойло. Кстати, я никогда не могла взять в толк, как может характер холостяка передаться по наследству, разве что гены способны прыгать, как шахматные кони. Я почти обыграла тебя в прошлый раз, сыграем как-нибудь еще, не сегодня, я слишком расстроена. Я так хочу знать все, вообще все о тебе, но теперь уже слишком поздно. Воспоминания всегда чуточку “стилизованы”, как говорил твой отец, неотразимый и ненавистный мужчина, а теперь,