В вечном долгу - Иван Акулов

Пудову понравился прием, понравилось, что на него глядят с уважением, сел, тяжелые, набрякшие силой руки опустил на стол.

— Кури. — Трошин подтолкнул к нему пачку «Севера».

— Начальник станции… — Пудов за две затяжки сжег папиросу и окурок размял в пальцах. — Начальник станции сильно просил приехать к нему. А хоть которого. Председатель, говорит, пусть приедет или агроном. Там за станцией, Максим Сергеевич, навалено удобрений видимо-невидимо, а где они лежат теперь, должна пройти новая ветка. Зарыть хотят удобрения. Вот начальник и просил побывать у него.

— Придется тебе съездить, Алексей Анисимович. Это по твоей части. Да мне и некогда: в исполком опять завтра. Хоть в район жить перебирайся — сподручней, пожалуй, будет.

Утром, ненадолго заглянув к механизаторам, Мостовой верхом, напрямую, через заказник, махнул в Окладин. Не прошло и двух часов, как он был на станции. Начальника нашел в товарной конторе. Это был пожилой худощавый железнодорожник с блестящей подковой стальных зубов по всему верху. В строгой черной фуражке.

— Пойдемте, пойдемте, милейший. Мостовой ваша фамилия? Мостовой. Встречал такую фамилию в Центральной России. Здесь не слыхивал. С Орловщины? Вот я и говорю, нездешняя фамилия.

Они шагали через рельсы, обходили составы, перелезали по тормозным площадкам вагонов, и старичок, не унимаясь, говорил:

— У нас тут за несколько лет уйма скопилось их. Пришел мостопоезд, и завтра пустят бульдозер, — погибнет несметное богатство. Звонил везде — всем некогда, сев. Мне что, махни рукой — и делу конец. Не могу, милейший. Не могу. С великим трудом поднимаем сельское хозяйство, и как же такую бесхозяйственность можно терпеть? Не знаю. Перестаю понимать. Вот вижу только из «Ярового колоса» возят, дай, думаю, хоть к ним постучусь. Пусть хоть они вволю наберут. Ну вот, глядите, милейший, что тут делается. — Старичок злобно плюнул и плотно подобрал свои губы.

Под невысоким откосом тупика, прямо на земле, перемешанные с углем, щепой, шлаком и галькой, лежали уже притоптанные кучи калийной соли, суперфосфата, перегоревшей извести.

— И судить некого, — с прежним ожесточением заговорил начальник станции. — Не-ет, я бы все-таки нашел виновного. В прошлом году какой-то татарин увез от путей воз дров, так ведь нашли, припаяли год принудиловки. А здесь… Словом, возите, сколько вашей душе угодно.

Обратно ехал шагом, охваченный раздумьями. Надо было решать, что делать с удобрениями, стоит ли ради них рисковать драгоценными днями сева, но мысли отчего-то вдруг убежали в прошлое. Алексей вспомнил, как Евгения однажды начала рассказывать ему о своем просватании и залилась вдруг слезами: «Я, Алешенька, мало в своей жизни видела ласки и, когда выходила замуж, думала, за все, за все согреюсь возле милого человека. А он в первый же день избил меня, вывертел руки… Мне потом стыдно было показаться людям. Он всю-всю до страшных подтеков исщипал меня. Чего требовал — жутко и стыдно говорить…»

За Сажинскими выселками, что стоят между Окладином и Дядловом, Мостовой встретил колхозный «газик». Когда поравнялись, дверца машины распахнулась и показались усы Максима Трошина.

— Съездил? Верхорубов, оказывается, собирает всех председателей к Неупокоеву, хочет на живом примере поучить нас организации работ на севе. Хотел отбрыкаться — слова не допускает. Съезжу посмотрю — все-таки не пустая говорильня в кабинете. А ты что выездил?

Мостовой лег грудью на переднюю луку седла, рассказал все по порядку, в конце добавил:

— Думаю, Максим Сергеевич, есть смысл снять весь транспорт на вывозку удобрений. Золотой миг. Колотовкина попросить, может, он выкроит пару тракторов.

— А посевные работы? Остановить? Да ты в уме, Алексей Анисимович! — Трошин, улыбаясь, замотал головой: — Уж вот действительно бесшабашная молодость — ни перед чем она не дрогнет. Да нас с тобой за это самое место повесят. — Трошин выразительно взмахнул рукой.

— И пусть. Пусть нас не будет в колхозе, но землю мы обогатим на три-пять лет вперед. Игра стоит свеч.

Председатель жестоко смял в горсти свои усы, жестоко нахмурился.

— Чего боитесь? Ну пусть бьют. Осенью с добрым урожаем в люди выйдем. Кладите все на меня, Максим Сергеевич.

— Черт возьми, — взметнулся Трошин, — да или мы не хозяева на своей земле? Давай поднимай людей. Поговорить разве мне с Колотовкиным? Может, он пособит тракторами. Ну, тут нечего и думать: для МТС сейчас график сева — дороже родной матери. И как это у нас все кубарем-перевертышем. Поговори, однако, с Колотовкиным. Авось он на свой риск и страх даст пару машин. Ведь вот доброе дело, а делать его приходится из-под полы.

— Словом, я поехал, Максим Сергеевич.

— Ну-ну. Слушай-ка, Алексей Анисимович. Ну да ладно. Крой.

Мостовой ходкой рысью пустил лошадь и сквозь свист ветра не сразу услышал сигнал обходившей его машины, не оглядываясь, взял в сторонку. Это вернулся Трошин и вылез из машины с озабоченным лицом.

— Согласился я с тобой, Алеша, а на сердце кошки скребут. Преступно ведь в такую-то погоду обрывать сев. Может, отложим все это? Погодим. Вот поправимся чуточку с делами — специально займемся удобрениями. Боюсь я, слушай…

Трошин виновато глядел на Мостового снизу вверх, под усами его приметилась просящая улыбка.

— Так-то оно, конечно, спокойней. — Мостовой пожал плечами. — Я думал, вы…

— Ничего ты не мог думать. Думал он! Поезжай давай. Поговори с механизаторами.

Разъехались.

Колотовкин внешне спокойно выслушал Мостового, покуривал все время да поплевывал через губу на свежую пахоту. Потом каким-то пытающим голосом переспросил:

— Если не ошибся — на два дня севу шабаш?

— Шабаш.

— Да стоит мне об этом сказать ребятам, они тебя, агроном, под колеса трактора бросят. А я не заступлюсь. Пошел к черту со своей затеей. Погляди-ка лучше нашу работу.

— Иван Александрович, ты же хлебороб, — накаляя голос, заговорил Мостовой и подступил к Колотовкину. — И хлебороб, верю, по душе. Неужели тебе никогда не бывает обидно, что мы вот с такими машинами собираем хлеба на наших полях меньше, чем собирали его деды? А ведь они пахали сохой, сеяли из лукошка, жали серпом. Они хлеб выращивали, а мы план даем. Потому-то только и знаем сеять бегом, убирать вприпрыжку, а спихивать хлеб государству вообще на маху. Как малые дети, вперегонки играем. Дай-ка бы этому деду удобрения — он разве б стал разговаривать, да он на карачках бы перетаскал их на свою полоску и господу богу свечку поставил. А нам в рот сыплют, ешь — не хочу.

— Да ты что меня, агроном, критикуешь? Ты об этом в районе заяви. На каждую кампанию план, а мы планодаватели. Не дай я плана — мне жрать не дадут.

Подошел тракторист Бушланов, рослый, угрюмый мужик, с большим толстогубым ртом и синими, остановившимися вроде глазами. Бушланов работает в МТС с первого дня ее основания, славится в районе как лучший механизатор и потому любит своевольничать. Послушав агронома и бригадира, он столкнул свою фуражку на самые брови и очень серьезно сказал:

— Кроме всего прочего, агроном, по литровке водки на день с колхоза. Я поеду и Плетешок. Заместо дня техухода. — Предвидя возражения бригадира, объяснил: — Ты, Колотовкин, против этого помалкивай. Колхоз ли, эмтээс ли тут будут, нам, татарам, как говорят, одна хрен. А что парень о земле печется — надо ему помочь. Земля — она вечная, и детям нашим останется — вот о ней и подумай, Колотовкин. Выговор тебе как пить дать влепят. И что? Неуж родная землица того не стоит? А водка, агроном, сама по себе. Мы ведь кое-чем и рискуем.

В ночь из Дядлова на станцию ушло три трактора с прицепами, три грузовые машины, десяток подвод — с ними уехало более шестидесяти грузчиков.

XIV

На мосточке через Кулим еще с весны раскололись продольные плахи, по которым идут скаты автомашин. Особенно мучился на мосту шофер трошинского «газика» Матвей. Уже тысячу раз жаловался он председателю, и Трошин каждый раз обещал послать человека на мост, но каждый раз забывал.

Как-то в день, свободный от поездок, Матвей сходил на конный, взял лошадь и привез к мосту от пилорамы воз тесин. А после обеда взял топор и принялся за настил. Только и успел он заделать три выбоины, как из налетевшей тучи ударил частый, спорый дождь, который дробно прошелся по мосту, оступился и зашумел по реке, искорявил, замутил ее всю.

Матвей подхватил свой пиджак и, угибая голову, стал спускаться по обмоченному и осклизлому берегу под мост. Глина жадно липла к сапогам, и за ногами оставались глубокие и сухие следы — по ним мягко бил дождь. Под мостом было тепло, пахло сухой пылью, подгнившим деревом. Матвей сел прямо на землю, рядом положил топор и, подобрав валявшуюся щепу, начал соскребать с сапог глину. Кто-то пробежал по мосту мелким нетяжелым шагом. А через считанные секунды, пригибаясь и хватаясь одной рукой за бурьян на откосе, под мост спустилась Клава. Красный платочек на волосах, кофта и подол платья уже изрядно вымокли у нее. Увидев Матвея, она засмеялась веселым, озорным и так идущим ей смехом.