Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

– Новые танки с восьмидесятипятимиллиметровыми орудиями пошли на фронт, а остальная бригада остается здесь в качестве гарнизона.

– У «Рыжего» новый мотор, гражданин генерал. Голос юноши стал хриплым. – Пока война не окончена, никто не имеет права…

– Не тебе меня учить. А пока до конца вечера приказываю танцевать.

– В таком случае я приглашаю вас. – Маруся сделала реверанс, отбросив назад с плеча толстую каштановую косу.

Оба Коса с улыбкой посмотрели на новую пару – гибкую тростинку и могучий дуб, не поддающийся бурям. Солдаты расступались, давая в круге место командиру.

– Я спешил, чтобы на праздник успеть, вот сапоги принес, – сказал отец, разворачивая сверток.

– Мне? – удивился и обрадовался Янек, увидев шевровые офицерские сапоги с высокими, до щиколотки, задниками.

– Мои довоенные. Почти не ношенные.

– Небось велики будут.

Он снял свой сапог, примерил один отцовский и… еле натянул его. Попробовал другой, потопал.

– Не велики? – улыбнулся отец.

– В самый раз. Спасибо, папа.

– Видишь, ноги у тебя за это время немного выросли.

Янек выдвинулся вперед, чтобы его видели, помахал Густлику, но тот ничего не заметил, потому что, склонившись над Лидкой, шептал ей что-то на ухо.

Девушка, кивнув головой, подошла к группе, где стоял советский генерал, и пригласила его на танец. Стоявшие поблизости захлопали в ладоши, а Янек обратился к отцу, продолжая разговор, начатый до этого генералом:

– Папа, о какой школе речь? Я бы хотел, конечно, быть вместе с тобой, но пока война не закончена, пока Польша…

– Я тебя удерживать не буду. Даже если бы и стал, все равно ты имеешь право не послушаться меня.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Янек сделал движение, как будто хотел броситься отцу на шею, но поручник выпрямился и только протянул сыну руку. Они стиснули друг другу ладони

– два солдата, два взрослых человека, мужчины. Может быть, и поцеловались бы, но Вест увидел Саакашвили.

– Гжесь!

Григорий сидел у стены, а на соседнем стуле – Шарик, тоже грустный. Григорий, обрадованный, что кто-то прервал его задумчивое одиночество, быстро подошел.

– Хорошо, что вы приехали, потому что Янек… Ну и сапоги! – с восхищением всплеснул он руками.

– У меня подарок и для тебя, – прервал его поручник. – Офицерский ремень.

Григорий двумя руками взял ленту коричневой кожи, вышитую золотистой ниткой, осмотрел, прижал к груди и заговорил по-грузински, по-русски, по-польски:

– Мадлобт, спасибо, дзенькуе! – Снял старый ремень, надел новый, затянулся и стал тонкий в талии, как оса. – А это что? – показал он на латунные полукруглые зажимы.

– Это для сабли.

– Для сабли, – мечтательно повторил Григорий и, достав из несуществующих ножен невидимый клинок, сделал рукой в воздухе несколько движений, размашистых ударов, последний из которых пришелся почти по носу Вихуре, который подошел с двумя красивыми блондинками, похожими как две капли воды одна на другую.

– Ты с ума сошел, грузин? – спросил шофер и начал представлять девушкам своих товарищей: – Поручник Вест, отец Янека… Янек, командир танка… А этот, что махал рукой, – механик Григорий, или Гжесь… Товарищи, позвольте представить: сестры Боровинки, Ханна и Анна.

– Очень приятно с вами познакомиться, – улыбнулся Вест и спросил: – Привезли муку, Вихура?

– Привез, пан поручник, целую баржу, но едва успел с этого корабля на этот бал.

– Совершенно одинаковые… – прошептал пораженный Саакашвили, хватая капрала за рукав. – Обе красивые и совершенно одинаковые…

– Близнецы, потому и одинаковые, – объяснил шофер и тут же стал продолжать свой рассказ: – Едва успел, пан поручник, потому что два диверсанта оказались на барже и украли велосипеды…

– Густлик Елень, – представился девушкам подошедший силезец и подмигнул Вихуре. – Ух, и фантазия у тебя! Что это за диверсанты?

– Одеты были в гражданское. Один потерял шляпу, когда удирал.

– Диверсант потерял шляпу! – не унимался Елень. – Такой болтовней ты не обманул бы даже моей тетки Херменегильды, которая верит всем сказкам.

– …Мина по курсу, но я ее отпихнул, схватил автомат и… – Сморщив курносый нос, он показал, как целился. – Трррах!

– Ой! – негромко вскрикнули девушки-близнецы.

– Прошу прощения, мы все о делах военных, а тут музыка играет. Вы позволите, пани Анна, – поклонился Вихура и слегка подтолкнул Григория, чтобы тот тоже действовал.

Саакашвили пригладил усы на смуглом, потемневшем от волнения лице и наклонил голову, но в то мгновение, когда он уже протянул руки, чтобы обнять партнершу, музыка умолкла.

– Люди!

Подиум оркестра служил трибуной крестьянину из Вейхерова, который несколько дней назад принес экипажу еду к покалеченному «Рыжему». Некоторое время он стоял с поднятой рукой, ждал, пока зал утихнет, а потом громко заговорил:

– За те танки, что полегли на наших полях, мы купим солдатам хотя бы один новый. От Гданьска и Гдыни, от Вейхерова, от кашубов. Дарим, сколько можем!

Он бросил два банкнота на большой поднос, его примеру последовали другие. Одна из женщин сняла перстень, кто-то положил обручальное кольцо. Быстро росла груда злотых, попадались и рубли советских солдат.

– Мне, – говорил Григорий, ожидая танца, – мне так не везет, пани…

– Анна, – подсказала девушка.

– Внимание! – крикнул кто-то со стороны оркестра. – Белый вальс, приглашают дамы.

В зале произошло легкое замешательство. Густлик стал на пути Маруси, но она со смехом оттолкнула его.

– С тобой следующий, – обещала она и пригласила Веста.

Сестры-близнецы быстренько обменялись Вихурой и Саакашвили, и молодые люди могли из этого заключить, что оба они не были совершенно безразличны девушкам. Пары закружились по залу.

– Потанцуешь со мной? – спросила Лидка Янека, дотронувшись до его носа цветком калужницы.

– Конечно. Посмотри, от отца получил, – похвастался он сапогами.

– А помнишь шарф, который я тебе прислала в госпиталь? В знак примирения… После того как вернула тебе рукавицы. – Она откинула слегка голову назад и из-под падающей на лоб пушистой челки кокетливо смотрела ему в глаза. – Я знаю, ты меня любил, и рукавицы могли быть вроде обручального колечка…

– Могу дать тебе эти рукавицы. Они у меня еще сохранились.

– Вместо колечка? – Она тесней прижалась к нему.

Минуту они кружились молча, и зал кружился вместе с ними.

– Нет, – серьезно ответил Янек. – Просто так. Не сердись…

– Я не сержусь. Ты пойми: она сразу после войны уедет. И что тогда?

Он не ответил. Танцевал, глядя в зал поверх головы Лидки, как будто искал кого-то и не мог найти.

Оба генерала наблюдали за танцующими.

– А нас, стариков, не приглашают.

– Такая уж наша судьба, – ответил командир бригады и добавил: – Кажется, пора?

– Пора.

Они подошли к оркестру, поднялись на возвышение, и оркестр в тот же миг замолчал. Трубач заиграл сигнал: «Внимание, слушай мой приказ». Все повернулись лицом к генералам. Один только Густлик быстро прошмыгнул к двери и выскочил на улицу.

– Солдаты, – начал командир бригады, – в результате взаимодействия наших частей, неоднократно проверенного на поле боя, мы решили сегодня отдать общий приказ международного значения…

Дальнейших слов Елень не слышал, потому что во весь дух бежал к немецкому орудию, брошенному в развалинах, но совершенно исправному. Он зарядил орудие подготовленным заранее снарядом и захлопнул замок. И только размотав длинный спусковой шнур и вернувшись под окно бального зала, он с облегчением вздохнул и вытер пот со лба; генерал не только не кончил, а читал еще только пункт первый:

– Присваиваем звание сержанта санитарке Марусе-Огоньку и командиру танка Яну Косу.

Оба названных вышли вперед.

– Есть!

– Естем!

Для них двоих это повышение было неожиданностью. Остальные друзья знали о нем заранее, и Черноусов тут же сменил погоны Марусе на новые, с широкой красной полосой на темной зелени, а Саакашвили молниеносно приметал на погоны Янеку серебряный галун и римскую пятерку.

После аплодисментов и дружеских приветствий генерал стал читать дальше:

– Пункт второй: объявляем о помолвке двух вышеназванных сержантов союзных армий.

– Да здравствуют молодожены! – закричали поляки.

– Ура-а-а! – раскатисто вторили им русские, украинцы, белорусы и кто там еще был.

И как раз в этот момент стоящий под окном Густлик потянул за шнур. В развалинах сверкнуло пламя, и так мощно грохнуло, что со звоном треснули последние стекла, посыпалась штукатурка и слетела со стены гитлеровская ворона над оркестром, обнаружился старый высеченный из камня крест на Гданьском гербе и крыло польского орла.

Музыканты, которым немало всякого случалось видеть на фронте, и глазом не моргнули. Барабан начал отбивать ритм, гармонь и труба запели прерванную мелодию. Опять закружились пары…