Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

— Долой самозванцев...

— Ну, берегитесь, мы вам покажем! — предостерег Мешкялис и, приняв важную осанку жениха, застыл в красном углу.

Родители Зосите стояли у дверей, в руках у них были хлеб, соль и бутылка вина с рюмками.

В хату вошли Зосите и Йонас. Им помогли снять пальто, и они молча стали перед родителями.

— Поздравляем вас, дети! — торжественно сказал старый и, налив рюмки, подал им.

Молодые глянули друг на друга, усмехнулись, но, спохватившись, покорно склонились перед родителями, взяли по рюмке и, чокнувшись, выпили. Кусок хлеба, посыпанный солью, поделили пополам.

Отец Йонаса смотрел на своего сына и, будто увидев его впервые, радовался:

— Смотри какой молодчина! А давно ли под стол пешком бегал?..

Анежка не спускала глаз с подруги. Зосите, казалось, похорошела в шелковом белом платье, в миртовом венке под белой вуалью. И только от ее пристального взгляда не укрылось, что Зосите немного не по себе. Видимо, нелегко расставаться с юностью... Молодые вошли в другую половину хаты, за ними — дружки. То, что они там увидели, рассмешило их.

— Куда вы? Тут свадьба идет... Вот моя невеста! — кричал Мешкялис, обнимая Восилене.

Весь угол был убран еловыми ветками, а возле Мешкялиса и Восилене стояли деревянные козлы с прицепленной к ним люлькой.

— Пустите молодых, — пытался пробить дорогу сват Йонаса с длинным рушником, перекрещенным на груди.

— Ну-ну, потише! — осаживали его.

— У нас уже есть молодые, а ваших не надо, — загораживал руками дорогу один из соседей.

— Непорядок, братцы, непорядок! — возвышал голос дружка Йонаса.

— Памерге![12] — воскликнул Пашкевичус, который сидел до этого спокойно. — Или не знаешь, что заплатить надо?

Дружка вынул из кармана горсть конфет, и Пашкевичус пропустил его на шаг дальше. Это было только начало. Несколько раз еще пришлось сватам и дружкам уговаривать, упрашивать, платить, пока жених и невеста не пробились к своему месту. Даже Алесю и Анежке перепало несколько конфеток, потому что они тоже принимали участие в организации этого свадебного заградотряда.

Мешкялис и Восилене, получив выкуп, подвинулись, и молодые заняли свои места. Грянула музыка. Подняли рюмки. Вслед за их звоном взлетела свадебная песня. Трудно было разобрать, кто ее начинал, — казалось, она одновременно вспыхнула во всех углах хаты:

Делала я гряды возле родной хаты,Сеяла я руту, сеяла я мяту,Сеяла я руту, цветики садила,Подошел проведать, подошел мой милый...

И хотя песня пелась по-литовски, подтягивали все. И Алесь, и Петер с Мартой немного знали по-литовски, а главное, всем им с детства была знакома эта мелодия, которая так созвучна была и общему настроению. Не отставали от молодых и старики — видимо, каждому из них припоминались давние дни, когда их точно так же величали за свадебными столами:.

Что тебя, мой милый, что так удивляет —То ли эта рута, то ль я, молодая?

И в конце особенно дружно подхватывали мужские голоса:

Вянет рута-мята, вянет беспричинно,А тебя навеки я люблю, девчина...

Аделя, присмиревшая после того как закончились танцы, исподтишка наблюдала за Алесем. Свадебная песня растрогала, растревожила ее сердце. Она ничего не знала об его отношениях с Анежкой и думала только о том, какой он интересный. Никто за этим столом не мог сравниться с ним! «Как нелепо складывается жизнь! — думала она. — Почему бы мне с ним не сидеть так, как сидит Зосите с Йонасом? На мгновение вспомнился ей Казюк Клышевский, и сердце сжалось от недоброго предчувствия. В последнее время она не видела Казюка и не знала, где он и что с ним...

Вянет рута-мята, вянет беспричинно,А тебя навеки я люблю, девчина.

И когда Аделе представилось, что никогда не споют этой песни ей, что, может быть, никогда не будет ее свадьбы, в синих ее глазах блеснули слезы, и она, отвернувшись от стола, незаметно вытерла их.

На пергалевских хуторах, в старой яме из-под картошки, сидели двое — старший сержант милиции Забелис и милиционер Карпович. Они пришли туда незаметно в сумерках и устроились так, чтобы их никто не видел. Вокруг была тьма, только отдельные огоньки в окнах хат мигали на взгорках. Однако привычный глаз различал здание школы с белыми наличниками на окнах и чуть подальше, на самом пригорке, сельский магазин, стоявший особняком. Из темноты, со стороны холма, спускавшегося к озеру, долетала музыка. Было холодно. Хорошо, что еще немного соломы осталось в яме.

— Что поделаешь, служба не дружба, — рассуждал Забелис. — Они, бандиты, как раз и выбирают такую пору, когда люди чем-нибудь заняты...

И они крепче сжали приклады автоматов.

— Здорово поют! — шептал Карпович.

— Черт бы их побрал, прохвостов этих. Если бы не они, так и мы повеселились бы, да и погреться чем нашлось бы, — пошутил Забелис.

— Чш-ш-ш! — предупредил приятеля Карпович, который уловил далекий хруст снега.

С другой стороны через кустарник к кооперативу крались Казюк Клышевский, Езуп Юрканс и Пранас Паречкус. Они решили воспользоваться свадьбой и запастись в кооперативе всем необходимым.

— Вот подкрепимся и подадимся отсюда подальше, — говорил своим приятелям Клышевский. — На весну вернемся, а пока нас тут будут искать, двинем в леса под Клайпеду. Там нас еще не знают, перезимуем...

Клышевский полз по рву первым. Следом за Казюком по уже примятому снегу двигался Юрканс. Паречкус, спрятавшись за хлевом, следил, чтобы никто не подошел со стороны Долгого.

Против обыкновения, Клышевский на этот раз сильно побаивался. Сколько раз доводилось ему бывать и не в таких переплетах, но чувствовал он тогда себя спокойнее. А тут сердце колотится так, что кажется, выскочит из груди. Хрустнет какой-нибудь сучок под рукой или коленом — и Клышевский вздрагивает.

— Чш-ш-ш! — предупреждающе тронул за рукав Забелиса Карпович. Сквозь песни и шум, которые долетали из хаты Юстаса, ему почудился скрип снега и легкий хруст. Слух и зрение напряжены до предела.

— Не вставай пока и не стреляй, — шепнул Забелис, следя за темной тенью.

Приподнявшись над краем ямы, они старались разглядеть, что делается возле магазина. Легкие тучи давно прикрыли месяц, и в слабом, призрачном свете все предметы начинали казаться живыми и опасными. Только натренированное зрение милиционеров позволило им заметить, что вслед за первой возле магазина появилась через минуту и вторая фигура.

Забелис и Карпович были наготове, в любую минуту они могли кинуться на воров, но опыт подсказывал, что еще не время. Они видели, что два человека возятся около дверей магазина, до их слуха долетел легкий скрежет железа. «Видимо, сорвали пробой и сломали замок», — подумал Забелис. Так оно и было: первая, за ней вторая фигура скрылись в угольно-черном квадрате двери, а во дворе появился еще кто-то.

Забелис молча стиснул руку Карповича и подал ему знак ползти. Держа автоматы наготове, они осторожно стали пробираться через кусты к магазину...

— Горько!.. Горько! — кричали в хате Юстаса, и это требование поцелуя слышали и те, кто был в магазине, и милиционеры, ползущие по снегу. Йонас уже несчетное количество раз целовал Зосите, которая, хотя ей это и было приятно, для приличия всякий раз пыталась уклониться. В хате стоял гул: кто продолжал кричать «горько», кто уговаривал соседку выпить еще рюмку, кто выяснял, у кого в этом году больше хлеба. Мешкялис, по-видимому, изрядно захмелел, потому что начал вдруг петь песни и никак не мог остановиться. Он уже раза два спел песню Литовской дивизии, все военные, какие только мог вспомнить, а теперь переходил к таким, что жена несколько раз останавливала его: «Юозас, подумай! Ты же не молоденький...» Но Юозас разошелся не на шутку. «Дай хоть нынче потешиться, а то кручусь и кручусь по хозяйству...» Ему помогали захмелевшие гости:

Мне одной чарочки мало, мало,Вот кабы пять, вот кабы шесть — тогда б хватило.Мне одной девчины мало, мало,Вот кабы пять, вот кабы шесть — тогда б хватило...

— Ха-ха-ха!.. А, чтоб ты сгорел, какой ты храбрый! — кричал Пашкевичус, расплываясь в усмешке.

— Горько!.. Горько!

Вдруг за окном раздались выстрелы. Все на мгновение онемели.

Первым вскочил Алесь.

— Пошли, товарищи!

Перепуганная Анежка не успела оглянуться, как его не стало.

Следом за Алесем поднялись из-за стола Йонас и Петер. Старый Юстас успел сунуть в руки Йонасу свою двустволку. Мешкялиса не пускала жена, но тот вырывался с криком: «У нас в дивизии не прятались за бабью юбку!»

Алесь мчался туда, где стреляли. Он не ощущал страха, только все тело напряглось от предчувствия схватки. Пробежав шагов сто, он вспомнил, что у него нет оружия, и на ходу выломал кол из плетня. Когда подбежал к магазину, то увидел, что возле стены лежит на снегу человек, а второй побежал в сторону леса. Надорванный, охрипший голос звал из темноты: «Люди... Сюда!» Алесь кинулся на голос. Петер и Йонас, одновременно оказавшиеся около магазина, остановились. Петер чиркнул спичку, и в человеке, лежавшем на снегу, они узнали милиционера.