Прямой наводкой по врагу - Исаак Кобылянский

9 мая 1944 года длинная колонна пленных, построенных по двое, приостановила движение нашего полка и другой воинской части на окраине Севастополя, куда мы только что вступили. Немцев вели на расстоянии около ста метров от нас, так что лица их были неразличимы, на раненых виднелись перевязки. Наши, и я в том числе, еще не отошли от страшного напряжения пяти суток кровопролитных боев за город, и теперь при виде врагов в солдатских душах разгорался огонь неутоленной ярости. Некоторые, не в силах сдержать свои чувства, выбегали из строя и с оружием устремлялись к пленным. Конвоиры, как могли, удерживали их, но несколько выстрелов все же прозвучало. Вспоминаю, что в те минуты я тоже кипел ненавистью и едва устоял перед жгучим желанием расправиться с поверженным, но еще живым врагом...

Еще одно личное наблюдение: немецкие солдаты, взятые в плен ближе к концу войны, примерно с февраля по март 1945 года, выглядели совсем иначе, чем «завоеватели Европы» прошлых лет. Теперь это были усталые, небритые, неопрятно одетые люди с потухшими взглядами, потерявшие веру в победу.

Помню удивительную ситуацию, сложившуюся в конце апреля 1945 года на Земландском полуострове. Наш полк, не встречая сопротивления, шел вдоль северного берега узкого и грязного кенигсбергского канала на запад, в сторону Фишгаузена и Пиллау.

Неожиданно кто-то поднял тревогу: по лесу, росшему на другой стороне канала, метрах в трехстах от берега идут вооруженные немцы. Их колонна была вдвое или втрое больше нашей, и мы были им прекрасно видны, но никаких признаков воинственности они не проявляли. Их задачей, как мы догадались,было опередить нас и успеть переправиться через залив в материковую Германию. Около получаса продолжался странный параллельный марш враждебных колонн, потом, после изгиба канала, мы пошли севернее, и миролюбивый противник исчез из виду.

Примерно за неделю до окончания войны к расположению батареи из соседнего леса подошел с поднятыми руками молоденький немецкий солдат. Остановившись, он извлек из кармана своего кителя губную гармошку и весело заиграл популярную «Катюшу». Это сразу вызвало у нас дружелюбное отношение к необычному пленнику. Светловолосый голубоглазый паренек небольшого роста, он с заискивающей улыбкой без запинки отвечал на мои вопросы. Руди, так его звали, было семнадцать лет, родом из Судет, мобилизован недавно, в боях не участвовал. После этого короткого допроса Руди дал нам продолжительный концерт. Сначала на своей гармошке, а затем на чьем-то «трофейном» аккордеоне он исполнил принятые с восторгом такие знакомые «Очи черные» и «Из-за острова на стрежень», спел несколько похабных немецких песенок из солдатского репертуара, опять играл. Никакой вражды я к Руди не ощущал, он был мне вполне симпатичен. После окончания концерта я распорядился накормить его и, втайне от посторонних, держать при батарее под присмотром нашего разведчика Прохорова. На третьи сутки тайну батареи раскрыл вездесущий Вигнанкер, и Руди, который так славно развлекал нас, увели под конвоем.

О том, что происходило в немецком тылу, рассказывали наши газеты, но это была официальная информация, в которой, безусловно, преобладала пропаганда. Кое-что сверх этого я изредка черпал из попадавших иногда в мои руки писем, отправленных немецким солдатам их близкими. Вот отрывок из моего письма Вере, датированного декабрем 1942 года, где я рассказываю о подобном случае.

«...Наши ребята сбегали к обломкам немецкого самолета, упавшего недалеко от огневой. Принесли оттуда письмо немки мужу-ефрейтору. Я полностью прочитал его. Оно очень интересно, чувствуется искренняя любовь. Она, бедняжка, использовала все продовольственные карточки, чтобы собрать ему сигарет на посылку, да и то боится, что не придут. Заканчивается ее письмо словами: «Вечно думая о тебе, вечно скучая по тебе, сердечно приветствует тебя твоя крошка Анни».

Встреч с гражданским населением Восточной Пруссии у нас было совсем немного, подавляющее большинство местных жителей успело эвакуироваться. Помню, что на окраине Кенигсберга надпись на выцветшем плакате призывала всех жителей, особенно женщин, немедленно эвакуироваться, чтобы не стать жертвами советских извергов и насильников.

О первых встречах в Зидлунге с группой женщин, отсиживавшихся в полуподвале, и с пожилыми родителями девочки-подростка я уже рассказывал. Отмечу, что, видя этих насмерть перепуганных людей, я не злорадствовал и не желал им зла, может быть, даже сочувствовал. Примерно такие же чувства я испытал, когда во время уличных боев в Кенигсберге вместе с группой солдат оказался в просторном холле какой-то гостиницы, где собралось много пожилых немок.

В середине июня, когда уже не было войны и мы располагались в Пиллау, нас послали убирать созревшие зерновые километрах в двадцати от города. Мои все умевшие солдаты где-то разыскали конную жнейку, и работа шла полным ходом, а я прогуливался, осматривая окрестности. Увидел одинокий домик вдалеке и пошел к нему. На крыльце правил косу пожилой мужчина-инвалид, он был без одной ноги. Я затеял разговор, из которого узнал, что мой собеседник потерял ногу на Восточном фронте в Первой мировой войне и оказался в русском плену. Провел там три года, оттуда же привез вот эту косу. По поводу нынешнего поражения Германии он взволнованно сказал: «Я ведь предупреждал их, — и он направил указательный палец куда-то вдаль, — что нельзя связываться со страной, где умеют делать лучшую в мире сталь», — теперь его палец указывал на косу.

В июле из-за конфликта с командиром полка я оказался в резерве артполка. С командой из пятерых солдат меня направили на небольшой безлюдный хутор собирать свежие овощи для полковой столовой. Один раз в сутки из полка прибывала повозка с хлебом, солью, сахаром, жиром, чаем и куревом, а мы доверху загружали ее картофелем и разнообразной витаминной продукцией местных огородов. Удобно разместившись в небольшом домике, мы жили как в раю.

На второй день нашей командировки, когда мы садились к столу, отведать свежеприготовленный обед, неожиданно увидели, что к дому приблизилась стройная женщина. Мгновенно забыв об аппетитной еде, мы вышли навстречу. Это была прекрасно сложенная темно-рыжая немецкая девушка лет восемнадцати. На ее лице было множество прыщей. Девушка, ее звали Анни, рассказала, что она и две престарелые «фрау» живут в доме на противоположном краю хутора, и спросила, не могут ли русские отдавать им остатки своей пищи, так как женщины голодают. Когда я перевел солдатам эту просьбу и сказал, что, пожалуй, сможем выделить им по небольшой порции, ни один не возразил. Анни ушла, а через несколько минут они втроем уже стояли с мисочками в руках у нашего порога.