Полукровка - Елена Чижова

Однако он сдержался. Выслушав до конца, развел руками:

– Конечно, пусть. О чем тут говорить – у нее же здесь никого...

По утрам отец вставал первым. Двигался на цыпочках, стараясь не разбудить. В половине девятого уходил на работу. Маша поднималась следом. Чайник заводил свою вечную песню. Она стучалась в Панькину дверь. Марта появлялась немедленно, словно стояла под дверью, дожидаясь стука. В первый день Маша не обратила внимания, во второй – удивилась. Утром третьего дня она постучала и заглянула нарочно: Марта, совсем одетая, сидела за Панькиным столом.

– Что ж ты! Оделась, а не выходишь?

Марта прошла в ванную, не подняв головы.

В четверг сходили в Казанский собор. Средневековые пытки, представленные в экспозиции, произвели на Марту тягостное впечатление. На улице она попросилась посидеть. Они устроились в сквере у фонтана, и в солнечном свете Мартино лицо показалось болезненно бледным.

– Пустяки, голова закружилась, – Марта ответила на заботливый взгляд.

– Да вранье это все, – Маша попыталась успокоить. – Понаделали кукол и пугают людей. Слушай, – она обрадовалась. – А давай я покажу тебе мой институт. Тут совсем рядом.

По набережной они дошли до студенческого входа. Зайти вовнутрь Марта отказалась наотрез:

– Ой, что ты! Там профессора, преподаватели...

Маша не стала уговаривать. Попадись кто-нибудь из девчонок, придется объяснять. Врать не хотелось, говорить правду – тем более.

По переулку они обошли здание и полюбовались парадной колоннадой.

– «Финансово-экономический институт», – шевеля губами, Марта прочла надпись, выбитую на мраморной доске.

Вечером, когда Маша накрывала к общему чаю, гостья являлась и пристраивалась на краешек стула. Пытаясь поддержать разговор, отец интересовался: где были, что видели? На вопросы Марта отвечала односложно. Допив чай, уходила к себе.

Отец пожимал плечами: от вечера к вечеру его радушие иссякало.

– Не понимаю, вроде бы хорошая девочка, скромная... Но больно уж... – он подбирал слово.

– Нелюдимая? – Маша подсказала.

– Не знаю, как и сказать... Молчит, как призрак.

– Представь, вообразила, что она перед тобой виновата.

Отец глядел ошарашенно.

– Ну, что она – немка, а ты – еврей.

Маша улыбнулась, ожидая ответной отцовской улыбки.

– Понятно, – он кивнул совершенно серьезно.

– Что – понятно? Это же бред. При чем здесь Марта?

– Бред, – он соглашался покорно. – Но знаешь... – отец сидел, сутуля плечи. – Если бы евреи уничтожили столько немцев, я бы тоже, пожалуй... как она...

– Ты сам-то понимаешь? Я думала, это она – сумасшедшая. Их семья жила здесь. Здесь. А потом их всех сослали. Между прочим, русские. А евреи не возражали. Это она должна ненавидеть. Всех. А она, между прочим...

– Не знаю... Ну почему – русские?.. – отец поморщился. На евреев он вообще не отозвался, как будто его соплеменники имели право не возражать.

– Помнишь, – Маша отвернулась к стеллажу, – ты рассказывал. Пуля. Во время войны, когда ты курил у форточки... Ты говорил: радовался, потому что искупил кровью... – она помедлила, – за то, что еврей...

– Мария, ты говоришь глупости, – отец возражал яростно. – При чем тут – искупил кровью? Я воевал. По-твоему, я должен был что-то искупать?!

Маша думала: «Не по-моему, а по-твоему...»

– Ее семью выслали. Сломали жизнь. По сравнению с твоей пулей... Ты же говорил, евреев тоже собирались... Готовили вагоны.

– Замолчи, – он прервал ледяным голосом.

Маше показалось – не своим.

В пятницу, отправляясь на дачу, отец улучил минутку:

– Она когда собирается?

– В воскресенье, вечером.

Маше показалось, он обрадовался.

– Ты должна поехать на вокзал. Проводить.

– Боишься, что останется?

Отец не ответил.

В субботу утром Маша отворила без стука. Марта сидела на прежнем месте, словно не ложилась.

После отъезда отца она, кажется, повеселела. По крайней мере, вечером, напившись чаю, не спешила исчезнуть. Спокойно и просто, оставив дурацкую пугливость, делилась своими планами. Планы касались дальнейшей учебы. Прискучившись конторской работой, Марта мечтала о техникуме.

– В Ленинграде? – Маша спросила с тайным беспокойством, потому что знала: если Марта приедет и попросится пожить у них, она не откажет. Родители встанут насмерть, грянет ужасный скандал.

«Ничего!» Пока Марта собиралась с ответом, Маша успела сообразить, каким образом решается эта техническая задача. На родителей легко найти управу. Взять и рассказать всё: про комнату, про библиотеку, про начальницу-капо. Пригрозить, что сама пойдет куда следует и донесет на себя.

Марта покачала головой:

– Что ты! Сюда же надо ездить. Никаких денег не хватит... – она нашла подходящее объяснение, но Маша не сводила глаз. Под этим взглядом Марта заерзала на стуле.

Чтобы прочитать правду, Маше не требовалась шпаргалка. Листком, который Марта должна сдавать экзаменаторам, была Машина собственная жизнь.

– Боишься, что ничего не получится? С твоими документами...

– Не боюсь – знаю.

Безответность немецкой девочки полоснула по сердцу, но, справившись, Маша встала и поманила за собой.

Отодвинув от стены львиную тумбочку, Маша вынула сверток и обернулась:

– Я тоже знаю. Поэтому отказываюсь тебя понимать, – она начала яростно, словно говорила с ровней. – Сначала ты заводишь про русский народ: дескать, ни в чем не виноват, ни дать ни взять страдалец! Потом несешь этот бред про свою вину. Мало того, перед моим отцом корчишь из себя добровольного узника, сидишь, как сыч по ночам, будто он имеет право тебя обвинять... Как еврей. Да при чем здесь все это? Русские, евреи... Ты что, не понимаешь? – она обличала на одном дыхании. – Нет никого: ни русских, ни евреев. Они все – советские люди. И он – тоже. Как все. Простой советский человек.

Марта пыталась возразить, но Маша отмахнулась:

– Ладно, я могла бы еще понять, если бы оно кончилось... Но тебе-то известно не хуже моего: ты – прокаженная! Каждый из этих страдальцев отшвырнет твои документы, стоит тебе только приблизиться! Ну? Говори! – сжимая вынутый сверток, Маша наступала безжалостно.

– Я не понимаю... – Марта отвечала едва слышно, Маше показалось – с акцентом.

– Перестань кривляться! Чего тут непонятного? – она бросила сверток на диван.

Марта сидела, не двигаясь.

– На, гляди! – Маша сорвала тряпку.

Немецкие вензеля, взрезанные бритвой, лежали тоненькой стопкой.

– Что это? – Марта спросила, не касаясь.

– Рената Рейтц, надо полагать, – Маша отрезала холодно. – Эти добрые русские люди спали на ваших простынях, пока не сдохли. А добрые еврейские прибрали к рукам вашу замечательную тумбочку, – Маша ткнула в львиную лапу.

Мартин палец коснулся неровного края. Вздрагивая, он гладил немецкие буквы:

– Renata Reitz...

Улика, свидетельствующая против, была неоспоримой. С этим свидетель защиты не мог не считаться. Маша подняла глаза и оглядела стены, словно в комнате, в которой начинался процесс, было полно людей. Зрители, рассевшиеся рядами, слушали скорбно и внимательно. Она вспомнила тех, воображаемых, читателей, которым когда-то выдавала книги из библиотеки умершего дурака. Те понимали всё. Потому что были уже мертвые.

– Ну, что ты на это скажешь? – Маша спросила громко, как будто обращалась ко всем живым.

Марта подняла пустые глаза. Они глядели мимо, словно свидетель, на которого Маша надеялась, не понимал по-русски.

– Тебе что, этого мало?

Она полезла в тумбочку. К главной улике прибавилась новая: мертвая кукла, косящая глазом, легла на голый стол.

– Господи! – обеими руками Марта закрыла рот. – Это бабушка. Купила моей сестре... У нас фотография. Бабушка говорила, они похожи. Кукла и моя сестра.

Осторожно касаясь, она гладила чайные кружева.

– Ты сказала, эти люди умерли? – Марта спрашивала тревожно. – Кто-нибудь остался? У них есть дети? – крупная дрожь, ходившая по телу, мешала говорить.

– Две старухи – мать и дочь. Никого. Умерли одна за другой.

– А могилы... Где? Я бы сходила. Завтра...

– Мо-ги-лы? Нету, – Маша ответила жестко.

– Но так не бывает... – Марта возражала неверным голосом.

– Отчего же, вот, например, евреи, – она усмехнулась, – те, которых убили немцы. Скажешь, каждый из них лежит в своей могиле? – Маше казалось, она нашла правильное слово. Марта съежилась:

– Теперь – не война, – она возражала неуверенно.

Машино лицо скривилось:

– Слушай... Ты правда думаешь, что для этого обязательно нужна война?

Мертвые, о которых говорил профессор Успенский, слушали, затаившись в своих могилах. Шевелили пальцами, пахнувшими землей.

Марта не слушала.