Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Девушки, которые с отвращением думали об ожидающем их ложе саксонского и франкского вельможи — даже свадебном ложе, — охотно, беззаботно, торопливо отдавались двоюродным братьям, неожиданной судорогой пальцев куда красноречивей отдавая должное радости жизни, чем выбитые в камне или мраморе скорбные надписи, с которых голые спины стирали прах веков. Прах этот смывали с себя девушки, плескаясь в пруду, весело обдавая себя водой и со смехом делясь признаниями о только что изведанных тайнах радостной любви.

Уже спускались сумерки, когда Тимофей вошел в пруд. Было еще не так темно, и он имел возможности убедиться, что Феодора Стефания правду говорила о прелестном теле двоюродной сестры Кресценция. Впервые со времени празднества в соборе святого Лаврентия он почувствовал, что катится с крутого горного склона. Он протянул над водой руки в поисках других рук. Двоюродная сестра Кресценция уже нырнула в них с радостным мурлыканьем, стоя по шею в воде. Когда они выходили из пруда, лунный свет уже серебрил гробницы — но они не чувствовали вечернего холода. Не успела вода обсохнуть на них, как они слились в объятиях, вернее, она сама обняла его, глухо воркуя; такого с нею еще никогда не было и, пожалуй, не будет.

— А вместе с любовью она взяла и мою чудесную силу. Можешь ты мне ее вернуть, отец Аарон? Можешь сделать так, чтобы того, что было, как бы и не было?

Аарон велел Тимофею стать на колени. И потом спросил дрожащим, срывающимся голосом, обещает ли тот, каясь, в дальнейшем исправиться — есть ли у него искренняя воля не возвращаться на путь того греха, который он просит ему отпустить? Тимофей неожиданным смехом нарушил торжественность обряда. Есть ли у него воля?! Да не только искренняя воля, есть даже твердая уверенность, что никогда с ним ничего подобного не случится, что может пагубно воздействовать на его чудесную силу. Так что пусть Аарон будет спокоен, он не дает отпущение грехов легкомысленно. И если будет еще когда-нибудь выслушивать исповедь Тимофея, то не услышит из его уст — никогда, ни в кои веки — признаний, подобных тому, какие слышал сейчас. Никогда не позволит себе Тимофей, чтобы к нему приблизилась какая-нибудь женщина. Не позволит впредь отобрать у него чудесную силу. Никому не позволит.

Но Аарон все равно испытывал беспокойство. Тимофей же свершает новый грех — грех гордыни, грех непомерной веры в силы своей души. Он говорит, что никогда не позволит, никому не позволит… И Феодоре Стефании?

Тимофей ответил не сразу. Без волнения, серьезно, сосредоточенно взвешивал он последний вопрос. Исследовал свою душу, вслушивался в себя. И так же без волнения, а все так же серьезно и сосредоточенно сказал наконец, что хотя Феодора Стефания действительно притягательная женщина, даже более притягательная, чем двоюродная сестра Кресценция, чем все известные ему женщины, но и она не сумеет его склонить приблизиться к пей, он не рискнет утратить вновь возвращенную ему священством Аарона силу. Впрочем, он и не считает, чтобы ему когда-нибудь грозила возможность такого соблазна: после разговора в храме Фортуны он хорошо знает, чего стоит отношение к нему Феодоры Стефании. Конечно, он не исключает, что демоны, ревнующие к распирающей его силе, будут пытаться совратить его душу образом Феодоры Стефании в снах и видениях, но ведь на то у него и есть друг, носящий священнический сан, чтобы поддерживал его силой своих молитв и в ожесточенной борьбе с демонами.

— Я должен задать тебе еще один вопрос, — произнес Аарон, опуская глаза. — А ты не думал в объятиях этой женщины о Феодоре Стефании?

— Не думал. Совсем не думал. Вообще ни о чем тогда не думал. В объятиях женщины никогда ни о чем не думают, святой отец.

С трудом сдерживал Тимофей готовую сорваться с губ улыбку. Но на лице Аарона была такая серьезная напряженность, такая настороженность, что это его озадачило. Удивленно стал он допытываться, почему Аарон об этом спрашивает: неужели он усматривает в этом грех, если бы даже Тимофей действительно мечтал о Феодоре Стефании, обнимая другую женщину?

Аарон утвердительно кивнул. Да, он полагает, что это был бы грех — грех неправедности, свершенный мыслию, грех обмана… Только не мог подобрать слов, которые бы серьезно, как положено на исповеди, выразили бы его мысль о том, что ведь та женщина, отдавая Тимофею себя, именно себя, только себя и хотела отдать… Зато ему удалось изложить убедительными словами другую мысль: вот Тимофей все еще думает и говорит об утраченной силе, а почему он ни на миг не подумал, что ведь и еще в чем-то прегрешил: не уберег от греха не только свою, но и другую душу, — душу, куда менее просвещенную, чем его собственная…

Тимофей посмотрел на него с изумлением, почти таким же, как пять лет назад, когда услышал в базилике святого Павла от незнакомого юнца в монашеском одеянии, что тот прибыл из Ирландии под парусами.

— Престранные у тебя мысли, отец Аарон, — прошептал он, — то ли я тебя не понимаю, то ли ты меня. Но ведь я сказал, что она меня обняла, мне не очень-то и хотелось заниматься любовью.

— Да, это ты меня не понимаешь, — с грустью ответил Аарон, — значит, я не умею хорошо выразить свою мысль. Чем же еще ты преступил против господа, брат Тимофей?

Получив отпущение грехов, Тимофей, сияя, принялся целовать Аарону руки.

— Я чувствую ее, силу свою чудесную, снова чувствую ее в себе! — воскликнул он радостно, почти неистово. — Вот она входит в меня, наплывает, наполняет. А того, что было, — не было, не было, не было!..

Долго после его ухода Аарон не двигался с места, все думал о двоюродной сестре Кресценция, о грехе, который совершил по отношению к ней Тимофей, не противодействуя плотскому греху. Ему стало казаться, что он видит ее, слышит ее голос, ее мурлыканье, ласкающееся, и ласковое — в воде, глухие невольные возгласы — в траве… И не только видел и слышал — ему вдруг показалось, что вот здесь, рядом с ним раздается веселый шум беззаботных игр. Он отчетливо слышал шлепанье босых ног по гальке и по траве. Слышал веселый плеск воды, радостные возгласы и смех. Видел веселящуюся ораву, разглядел фигуры юношей и девушек, борющихся, купающихся в пруду, спешащих парами в склепы, покрытые плесенью и прахом. При свете луны увидел одиноко удаляющегося Тимофея. Глаза его были полны невольной радости, как в тот момент, когда он услышал отпущение грехов. Чем большим расстоянием отделял он себя от родичей, тем, казалось, большее наполняет его счастье. И ведь впрямь это отдаление, обособление радовало его уже тогда, когда дружным скопом безжалостно били его дядья и двоюродные братья. И Аарон вдруг произнес вслух: «Глупец ты, Тимофей». Удивился было своему голосу, но тут же мысленно повторил: «Да, глупец». Но потому, что удаляется от двоюродной сестры Кресценция, нет. Но разве это не радость, не счастье быть в кругу своих? В кругу своих? В кругу, гордом своей властью, знатностью, по праву, по неоспоримому праву, укоренившемуся в Риме, правящем миром? Быть с этим своим кругом, который, как только черной тучей придут саксы, тут же превратится в вооруженную дружину, встречающую дружным смехом, и мужским и девичьим, угрозу смерти и неволи. Нет, только смерти, неволи не будет. Гробницы сходят с мест, сбиваются в мощную стену, смеющиеся юнцы из-за стены выпускают из луков и пращей град стрел и камней, которые подают им смеющиеся полуголые, босые девушки. А когда не станет стрел, останутся два меча — их хватит, чтобы убить не перестающих улыбаться девушек, а потом и себя… Тела юнцов будут падать на трупы девушек — и будет сливаться их благородная кровь, как до того сливались в любовном объятии тела… Как же это случилось, что неграмотные юнцы и девушки, не умеющие до конца прочесть «Отче наш», сумели добраться до книг философов и прочитать в них «Смерти мы не боимся: пока есть мы, ее нет, а когда она есть, нет нас…» А Тимофей ушел — не понимает, глупый, наслаждения, которое дает возможность слиться с кругом тех, кому все можно, когда все свои, с кругом тех, которые за право, чтобы между своими все было можно, безропотно готовы заплатить кровью, беззаботно всеми пролитой.

Аарон вскочил. Неужели это виделось ему во сне? Нет, он не засыпал, наверняка не засыпал — это было видение наяву. И оно поразило его. И память о нем тревожила его все дни приготовления к празднеству Ромула — грешные видения, он знал это, по вместе с тем чувствовал, что и блаженные, такие блаженные, как никогда доселе. Слушая рассказ Феодоры Стефании о сне, который она видела, он подумал в какой-то миг, что вместе со всей этой оравой смеющихся юнцов и девушек он с охотой отправился бы в подземное царство — смело бы обрушился на греческого арбалетчика, схватившись за меч, который подала бы ему какая-нибудь растрепанная, золотоволосая, зеленоглазая, полуголая, босая, рожденная благородной девушка. Подала бы ему оружие, улыбаясь и шепча: «Ты наш. Не бойся, ударь, ведь мы все с тобой…»