Квартеронка - Майн Рид

— Когда ставки поднялись по десяти долларов, несомненно.

— Но как?

— Да очень просто: иногда ваш партнер нарочно ходил не с той карты…

— Так вот оно что! Теперь понимаю. Пожалуй, вы правы.

— Впрочем, это даже необязательно. Будь у вас честный партнер, все равно кончилось бы тем же. У ваших противников разработана, целая система знаков, с помощью которых они сообщают друг другу, какие у них карты — масть, достоинство и так далее. Вы не обратили внимания, как они держали руки, а я обратил. Когда они кладут один палец на край стола, это значит один козырь, два пальца — два козыря, три — три, и так далее. Согнутые пальцы указывают, сколько среди козырей онеров, поднятый большой палец — туз. Таким образом, оба ваших противника знали, какие карты у них на руках. Чтобы обыграть вас, третьего помощника, собственно, и не требовалось.

— Какая подлость!

— Конечно, подлость, и я бы предостерег вас раньше, будь хоть малейшая возможность. Сделать это в открытую я не мог. И я прибег к хитрости. Господа эти не какие-нибудь мелкие плуты. Каждый из них счел бы себя оскорбленным и вступился бы за свою честь. Двое из этих господ — известные бретеры. По всей вероятности, меня бы завтра же вызвали на дуэль и пристрелили. Да и вы вряд ли поблагодарили бы меня за мое вмешательство.

— Я вам чрезвычайно признателен, сударь. Вы меня окончательно убедили. Но как вы посоветуете мне поступить теперь?

— Примириться с проигрышем и бросить игру, только и всего. Все равно вам не отыграться.

— Как! Позволить им насмеяться над собой? Дать себя безропотно ограбить? Я сяду с ними снова, я буду следить и…

— Это неблагоразумно. Я повторяю, мсье, — они не только шулеры, но известные бретеры, и не трусливого десятка. Один, как раз ваш партнер, это уже доказал, отправившись за триста миль, чтобы драться с джентльменом, который якобы оклеветал его, на самом же деле сказал о нем чистую правду. И в довершение всего убил своего «обидчика». Уверяю вас, мсье, что вы ничего не добьетесь, затеяв с ними скандал, разве только, что вас продырявят пулей. Вы иностранец и не знаете здешних нравов. Послушайтесь доброго совета и сделайте, как я вам сказал. Оставьте им эти деньги. Время уже позднее. Ступайте к себе в каюту и не думайте больше о проигрыше.

Возможно, на меня подействовало волнение, вызванное ложной тревогой, или же наша несколько необычная беседа, а также прохладный речной воздух, но, так или иначе, хмель прошел, и в голове у меня прояснилось. Я не сомневался теперь, что молодой креол говорит правду. Его манеры, тон, приведенные им доказательства окончательно меня убедили.

Я был ему очень признателен за услугу, которую он оказал мне, рискуя очень и очень многим, ибо даже самая хитрость, к которой он прибег, могла иметь для него неприятные последствия, если бы кто-нибудь видел, как он разряжал свой пистолет в воздух.

Но почему он это сделал? Почему он принял во мне такое живое участие? Открыл ли он мне истинную причину? Действовал ли он из рыцарских побуждений? Я много слышал о великодушии и благородстве французских креолов в Луизиане, и вот яркое тому доказательство. Как уже сказано, я был глубоко благодарен юноше и решил последовать его совету.

— Я поступлю, как вы сказали, мсье, но при одном условии, — ответил я.

— Каком, разрешите полюбопытствовать?

— Дайте мне ваш адрес, чтобы в Новом Орлеане я мог возобновить зна— комство с вами и доказать вам свою признательность.

— Увы, мсье, у меня нет адреса.

Я смутился. Печаль, с которой он произнес эти слова, не оставляла сомнений; я почувствовал, что какое-то большое горе гнетет это юное и великодушное сердце.

Не мне было спрашивать о причине, да еще сейчас. Однако, терзаемый собственным тайным горем, я теперь глубже сочувствовал горю других и видел, что передо мной стоит человек, над головой которого сгустились тучи. Ответ его смутил меня и поставил в довольно затруднительное положение. Наконец я сказал:

— Тогда, может быть, вы окажете мне честь посетить меня? Я остановлюсь в отеле «Сен-Луи».

— Очень буду рад.

— Завтра.

— Завтра вечером.

— Я буду вас ждать. Спокойной ночи, мсье.

Мы раскланялись и разошлись по своим каютам. Я повалился на койку и через десять минут уже спал, а еще через десять часов пил кофе в отеле «Сен-Луи».

Глава L. ГОРОД

Мне по душе сельская жизнь. Я страстный охотник и страстный рыболов. Но если поглубже вникнуть, весьма вероятно, окажется, что страсть моя имеет более чистый источник — любовь к самой природе. Я выслеживаю лань, потому что следы приводят меня в чащу леса. Я иду за форелью вдоль ручья, потому что она ведет меня по краю тенистых заводей в тихие уголки, где редко ступает нога человека. Но едва я попадаю в их уединенный приют, как мой охотничий пыл гаснет: удочка так и остается воткнутой в землю, ружье в небрежении валяется рядом со мной, и я отдаюсь высокой радости — созерцанию природы. Ибо мало кто любит лес, как люблю его я.

И все же не стану отрицать, что первые часы, проведенные в большом городе, всегда имели и будут иметь для меня неизъяснимую прелесть. Вам становится вдруг доступен целый мир новых удовольствий, вам открывается бездна еще не испытанных наслаждений. Душу очаровывают изысканные утехи. Красота и пение, вино и танцы расточают перед вами свои соблазны. Любовь, а то и страсть вовлекает вас в самые сложные и запутанные романтические приключения, ибо романтика живет и в городских стенах. Ее подлинная родина — человеческое сердце, и лишь донкихотствующие мечтатели могут воображать, что пар и цивилизация враждебны высоким взлетам поэзии. Благородство дикаря — лишь бессодержательный софизм. Как ни живописны его лохмотья, они часто прикрывают продрогшее тело и пустой желудок. Хоть я и веду жизнь солдата, но предпочитаю веселый грохот фабрики грому пушечной канонады, и заводская труба с султаном черного дыма, на мой взгляд, неизмеримо прекраснее, чем крепостная башня с горделиво реющим над ней, но недолговечным флагом. Шум бьющих по воде пароходных плиц — самая сладостная для меня музыка, и для моего слуха гудок железного коня прекраснее ржанья холеной кавалерийской лошади. Палить из пушек может и племя мартышек, но чтобы управлять могучей стихией пара, нужны люди.

Я предвижу, что подобные мысли не найдут отклика в надушенных будуарах и пансионах для благородных девиц. Современные дон-кихоты будут поносить грубого писаку, который осмелился поднять руку на рыцаря в доспехах и пытался его обесчестить, сорвав у него с головы украшенный перьями шлем. Даже с самыми нелепыми предрассудками и предубеждениями человек расстается неохотно. Да и автору, признаться, пришлось выдержать жестокую внутреннюю борьбу. Нелегко было ему отказаться от гомеровской иллюзии и поверить, что греки были обыкновенные люди, а не полубоги; нелегко было признать в шарманщике и оперном певце потомков героев, воспетых Вергилиемnote 19; и тем не менее, когда я в дни своей мечтательной юности устремился на Запад, я был глубоко убежден, что меня ждет страна прозы, а страна поэзии остается позади.