Пастырь добрый - Попова Александровна

— Не сметь; понял?

— Что? — переспросил он. — Здесь вежливость не в чести?

— Убью, — пообещал Бруно тихо.

— Да брось ты, — откликнулся Курт уже всерьез, метнув короткий взгляд в сторону кухни. — Сестра друга — это святое.

— Не может быть, — усмехнулся подопечный спустя полминуты неловкой тишины. — Ушам своим не верю. Неужто сознался?

— Это я ляпнул по глупости, — возразил он, отмахнувшись.

— Нельзя вечно отбрыкиваться от всех человеческих слабостей. Я никогда не набивался в духовники, однако…

— Пока я не услышал от тебя того, что обыкновенно слышат от содержанки женатые любовники, — прервал Курт со вздохом, — хочу пояснить кое-что. Я ничего не имею против кого бы то ни было лично, но это — это правило благоразумия, Бруно. Правило безопасности.

— А как насчет «Nulla regula sine exceptione[79]»?

— Ну, полно; урок латыни окончен. А теперь серьезно. В академию не напрасно набирали отребье с улиц, без родителей и связей — такие, если удержатся, будут благодарны за подаренную жизнь…

— Как ты.

— Да, как я. Среди курсантов, знаешь, ходила полувсерьез фраза «нас поимели, а нам понравилось»; я далек от иллюзий и все понимаю. И второе, чем ценны такие, как я — у нас нет никого, и это оберегает всех. Если буду убит — по мне никто не заплачет; и это хорошо. Но при всей моей заботе о душевном благополучии других первое, что меня беспокоит — это мое собственное благополучие, и для меня главное, что мне терять нечего и некого, и ни о ком не заплачу я. Я не буду, как Дитрих, ночами вскакивать, чтобы проверить, как там жена…

— Ты уже женат; не заметил? — возразил подопечный со вздохом. — На службе.

— О том я и говорил всегда, — согласился Курт, не медля. — Это — важно для меня, как для тебя когда-то — счастье твоей семьи… не знаю… судьба близких… Просто: единственное, что имеет для меня значение, и пока я могу работать, не оглядываясь ни на что и — ни на кого. У меня не похитят ребенка, чтобы угрозами его жизни вынудить, к примеру, прекратить расследование или уничтожить улику, и моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу и тем требуя уступок, потому что…

— … ты им пожертвуешь, — договорил Бруно, когда он замялся; Курт дернул углом рта, не отведя взгляда, но сбавив тон:

— Такова его и моя работа. И я не хочу сводить дружбу до гроба с каждым из тех, с кем доведется служить вместе; хотя бы потому, что «гроб» не является метафорой.

— Однако, — заметил подопечный, — сейчас ты уже не сказал «у меня нет тех, кто…».

— Eheu[80]; общаясь подолгу с теми, кто не вызывает откровенно неприязненных чувств, поневоле привязываешься. Вынужден признать: мне и без того живется уже не столь спокойно, и теперь я вполне могу оказаться перед выбором, лишающим внутреннего равновесия — а за кем первым лезть в горящий дом, за тобой или Дитрихом?

— Ну, — возразил Бруно убежденно, — положим, в горящий дом ты за самим собой не полезешь.

— Это верно, — невесело хмыкнул Курт. — Однако мысль мою ты ведь понял.

— И как твоя мысль соотносится с племянницей нашей хозяйки?

— Рискую оскорбить твой чувствительный слух, однако… Скажем так — над ее могилой я не заплачу. Есть же некоторые послабления, не касающиеся основного правила.

— Поэтому, — вновь насупился Бруно, — прекрати распускать перья перед моей сестрой.

— Да забудь; такое не в моем вкусе.

— Какое это «такое»; она что — уродина?

— Да тебя не поймешь, и так тебе не хорошо, и этак; и сколько вдруг братской заботы. Помнится, пару недель назад ты предлагал проверить их обеих на приверженность ведьмовству, — напомнил он с усмешкой. — Первая, кажется, оправдана. Где вторая?

— Вышла замуж, — откликнулась Барбара, прикрывая дверь кухни за собою и возвращаясь к столу. — Почти сразу после смерти отца.

— А ты что же? — нерешительно осведомился Бруно. — Почему до сих пор…

— Была замужем, — покривилась та. — Точнее, Карл меня спихнул на руки — своему приятелю; у того и дом, и дело… Вместе прожили неполный год. Проигрался, напился, повесился.

— А дом?

— Я ведь сказала — проигрался.

— Здесь? — не сдержался Курт, пренебрежительно покривившись; хозяйка пожала плечами:

— Уж не Кельн, конечно, однако осенью тут довольно живенько… Пришлось вернуться к Карлу.

— «Карл»… — повторил подопечный неприязненно. — Почему я слышу только его имя?

— Отец умер, — напомнила Барбара. — Карл старший; дом теперь его. А что касается Гюнтера… Когда папы не стало, он однажды утром, проснувшись, подошел к окну, постоял там, глядя на улицу, потом посмотрел на нас, сказал — «Пошли вы все к черту». Оделся и вышел. Больше я его не видела.

— Сильно.

— Не лучше, чем ты когда-то, — с застарелой обидой в голосе возразила Барбара. — Посему — уж молчал бы.

— Я — сказал, куда иду, и отец меня отпустил. Не хотел бы нарываться на похвалу, однако мне казалось, что с моим отсутствием жить должно было бы стать легче, разве нет? Кроме того, мне за все эти шесть лет ни разу даже в голову не могло придти, что хоть кто-то в этом доме, кроме отца, вспомнит обо мне более одного раза. Тебя я в таком уж точно не подозревал. Сколько себя помню — ты надо мной измывалась, с самого младенчества.

— Ну, разве он не прелесть? — умиленно произнесла Барбара, переглянувшись с Куртом; тот отгородился от нее обеими ладонями. — Если уж ты решил поднимать старые обиды, начав с пеленок, то — вот что я тебе скажу. Мне было пять лет, когда ты родился, и все, что я могла тогда понять, так это то, что мама больше никогда не придет — потому что ты появился. И даже когда я смирилась с ее смертью — да, не самой большой радостью в моей жизни ты был, потому что девочке в таком возрасте хочется днем играть, а ночью спать, а вовсе не вскакивать от воплей и писка, не стирать загаженные тряпки и не таскаться за ползающим по полу безмозглым комком розового мяса, потому что он может что-то опрокинуть или куда-то залезть. Да, я не могла на тебя не злиться — пока маленькой была; да и Клара тоже. Но мы выросли, а вот ты, кажется, все еще нет.

— Мне всегда казалось — вы обе меня ненавидите.

— Глупенький, — вздохнула Барбара, смягчившись, — как я могу тебя — ненавидеть? Я даже Карла люблю, а уж в тебе-то души не чаяла.

— В самом деле? — на миг Бруно и впрямь стал похож на обиженного мальчика. — Я помню, как ты меня от большой, наверное, любви заперла на чердаке — почти на час.

— На минуту, не больше, — возразила та с улыбкой; подопечный насупился.

— Мне было шесть лет, и там было темно. И крысы.

— Мыши.

— Мне было шесть лет, — напомнил тот, и Барбара вздохнула с напускной усталостью:

— О, Боже, какая память; а того, как я водила тебя на ярмарки осенью, ты не помнишь? Отец подбрасывал мне пару монеток на сладости — я их все спускала на тебя, паршивец ты неблагодарный. Мы с Кларой из собственных тарелок лучшие куски вылавливали — тебе, засранцу.

— И ночью пугали до полусмерти. Помнишь свое любимое развлечение? Смотрела мне за спину, делала испуганное лицо и вдруг ахала, указывая в угол пальцем, — пробурчал Бруно уже, однако, чуть спокойнее. — А сколько ужасов было на ночь рассказано…

— Ты сам просил.

— Я просил сказку, — уточнил подопечный. — У твоей постели мама сидела, и возле Клары, и даже возле Карла, который когда-то был милым младенцем, что я с трудом себе воображаю; а меня кидали в кровать, накрывали одеялом и — каждый день одна и та же сказка: «Спи давай».

— Все выматывались за день, как тягловые лошади; теперь-то уж ты должен понимать. Ни на какие сказки сил не оставалось.

— Да в самом деле? Оставались же силы стращать меня Крысоловом?

— Ну, — пожала плечами Барбара, — на это много времени не надо. «Спи, а не то придет Крысолов и утащит»; немного на белом свете столь же коротких сказок. Зато засыпал, как ангелочек.

— Мне кошмары снились, — возразил Бруно хмуро. — Помысли только, сколько лет прошло прежде, чем я смог сообразить, что никаких Крысоловов вообще не существует.

— Неправда, — откликнулась Барбара с безапелляционной уверенностью. — Крысолов есть.

Бруно покривился, распрямившись и даже чуть отодвинувшись.

— Перестань, — выговорил он тихо, и та рассмеялась, снова переглянувшись с Куртом, который во все время их перепалки благоразумно хранил полное молчание.

— Посмотри на его лицо, — призвала Барбара сквозь смех, и он, наконец, счел допустимым осторожно поинтересоваться:

— А это что за зверь такой?

— Легенда Хамельна, — ответил за нее Бруно, с упором уточнив, обернувшись к сестре: — Сказка.

— Не сказка, — заспорила она уже почти всерьез. — Крысолов был; почему, ты думаешь, сто лет назад в городе остались одни взрослые и старики? Никого старше двенадцати.