Речитатив - Анатолий Постолов

Цепь

Он неожиданно замолчал, и вдохновенный огонек в его глазах как-то сразу уменьшился, будто невидимая диафрагма зрачка расщепила объект наблюдения, фокусируясь на одной частной детали.

– Вот вы ко мне с крестиком пришли. Я его раньше у вас не видел и, откровенно говоря, не предполагал, что вы в Бога верите.

– Это семейный крестик, даже не знаю, когда он у нас появился, – чуть запнувшись, сказала Виола. – Его тайком вывезла мамина старшая сестра из блокадного Ленинграда. Ей тогда девять лет было.

– А я уж было решил – сие от Варшавского защита. Юлиан ведь меня в черные магистры зачислил. Мессиром называет.

– Нет-нет, что вы! – вспыхнула Виола. – Я просто не всегда его ношу…

– Ну ничего, – усмехнулся Варшавский. – Только помните, крестик может стать защитой, если его носит человек верующий. Иначе это просто украшение. Эссенция веры – в искренности. Я когда вижу на небе яркую звезду, сразу думаю про Звезду Вифлеема, а для человека далекого от религии звезда, восссиявшая над миром две тысячи лет назад, – всего лишь взрыв сверхновой…

– А знаете, – Виола непроизвольно чуть подняла руку, как школьница за партой, – я недавно смотрела одну передачу на «Дискавери», и там приводились интересные факты о том, что на самом деле именно в канун рождения Христа произошло редкое противостояние планет, когда три из них – Юпитер, Марс и еще третья, не помню какая, оказались настолько близко друг от друга, что с земли казалось будто это одна очень яркая звездочка зажглась на небе.

Варшавский снисходительно рассмеялся:

– То, что вы высмотрели по телевизору, не опровергает меня, а напротив – только укрепляет в сказанном. Редкий феномен звездной конъюнкции в канун рождения Сына Божьего – уже есть чудо. Хотя для вас и Юлиана это, возможно, обычное совпадение. В рамках современного Альмагеста, так сказать. Ну что ж… насильно мил не будешь – верно? И я бы добавил: насильно верить не заставишь.

– Но разве вера должна укладываться в какую-то схему? – спросила Виола. – Вот вы в прошлый раз говорили о Пушкине, о «Руслане и Людмиле». Я после этого много раз пыталась опровергнуть собственные сомнения, а они возвращались. Не могу

я представить символом веры золотую цепь. Меня каждый раз, когда я об этом думаю, такое охватывает чувство, будто эта цепь на меня наброшена и у меня никогда не вырастут крылья. Вы вот улыбаетесь, словно проявляете снисхождение к моим словам. А у меня есть очень сильное чувство Бога, только родилось оно не там, а здесь, в Америке, в совершенно неожиданном месте. Это случилось на третий год моей жизни в Лос-Анджелесе. Мы с мужем поехали в Парк Секвойя. И вот я гуляла по этому дивному древнему лесу, смотрела на гигантские деревья, многие из которых пережили лесные пожары и даже часто обгорали чуть ли не дотла… Знаете, в этом парке есть такие деревья, возродившиеся, как птица Феникс, пустые внутри, оттого что все выгорело, а новая кора их закутала, и продолжается их жизнь, они зеленые, вечнозеленые… И я вошла в одно такое дерево, там дупло было с человеческий рост. Зашла, оказалась в полной темноте, как в черной трубе. Подняла кверху глаза и вижу только клочок неба, то есть, дерево полностью полое, выгоревшее, и все равно оно снаружи живое. И знаете, я просто потеряла ощущение времени, словно оказалась в храме, созданном для меня одной, для того чтобы во мне появилась это чувство Бога и любви… И я смотрела на махонький синий клочок неба в совершенном восторге. И кажется, даже плакала от этой благодати. Такие же чувства, наверное, испытывают люди у Стены Плача… И когда вы говорите «златая цепь…»

– Это Пушкин говорит… – сухо перебил ее Варшавский и слегка поморщился. – Символы, мой уважаемый оппонент, совсем не обязательно должны вписываться в русло наших представлений о красивом или удобном. Они подчеркивают иногда резко и прямолинейно суть дела, ядро – а не оболочку вокруг него. Вот смотрите: у меня на столе мечется беспомощный муравей, во всех его движениях видна полнейшая паника, отсутствует логика, он потерялся – это очевидно. Вернется ли он к своему муравьиному братству, я не знаю, но существование этого братства имеет под собой какую-то цель. Эта цель – полнота бытия, жизнь во всех ее проявлениях. Такие вот беспомощные, потерянные муравьи – малая частица всего муравьиного содружества. И так же, как этот муравей, ваша мама или ее сестра были беспомощными винтиками в той страшной машине военных лет, но они выжили, а тысячи, сотни тысяч менее удачливых погибли… Может быть, крестик, который ваша родственница спрятала, помог ей выбраться невредимой из блокадного города… Мы не знаем… Кстати говоря, крестик-то носится на цепочке, иногда даже золотой. Я понимаю, это чисто символический аргумент в пользу веры, как золотой цепи, опутавшей дуб в поэме Пушкина, но и ваш опыт веры, когда вы оказались в дупле сгоревшего дерева – тоже символ. К вам это пришло потому, что вы в ту минуту открылись чуду. Впрочем, заболтался я. Вы уж извините. Вы-то ко мне пришли по делу, а я своими разговорами, похоже, вас опять ввергаю в печальные мысли.

– Я, напротив, рада, что этот разговор состоялся, – она чуть пожала плечами и сделала глубокий вдох, словно ныряльщик перед погружением.

Колодец

– Леон… Я пришла с вами посоветоваться. Мне тридцать шесть лет, а детей у меня нет. Я проверялась не один раз. Врачи не находят у меня каких-то отклонений, я в целом здорова, но что-то не получается, и я… я подумала, что такой человек как вы, экстрасенс, может мне помочь… Я слышала, вылечите от бесплодия…

Варшавский медленно поднялся и опять подошел к окну. Но в этот раз он встал спиной к свету, опершись руками о подоконник, и лицо его, оказавшись в контражуре, выглядело как густо заштрихованное сангиновым карандашом.

– Конечно, я могу помочь. Тем более что возраст у вас приближается к отметке, когда вынашивать ребенка становится уже опасно. Помните, в разговоре с вами я пообещал, что вы будете счастливы. И я не отрекаюсь от своих слов, я уверен, что впереди у вас много счастливых минут, но не все случается по мановению волшебной палочки. Вот я гляжу в ваши глаза… Они ведь не лгут, не умеют лгать. Это не всем дано… Неверно говорят, будто глаза – зеркало души. У вас, Виола, они – вместилище души. А уж коль я заговорил о зеркалах… отвлекусь немного, прежде чем отвечу на ваш вопрос… У меня однажды появилась мысль, что отражение в зеркале подобно негативу фотографии. Амальгама выворачивает лицо наизнанку. Я, признаюсь, стал избегать зеркал вскоре после смерти родителей, когда я с теткой попал в свою квартиру. Она захотела со мной зайти туда недели через две после похорон. Из каких побуждений – не знаю… Что-то вроде поминок, прощания с местом, куда уже никогда не вернешься. И знаете, память полностью заблокировала подробности этого посещения, за одним небольшим исключением. Когда мы уже собрались уходить, я мельком взглянул в зеркало, которое находилось в нашем коридоре, и в нем я увидел их: папа стоял в дверном проеме, а мама сидела на грубо крашенной кухонной табуретке… Они смотрели на меня очень строго, отрешенно, как нарисованные на картине. И знаете, я не испугался, не бросился с воплем из комнаты. Я просто сразу повзрослел, стал старше на несколько лет, будто понял, что мне в жизни суждено не только чувствовать иной недоступный нам мир, но и иногда заглядывать в него. Но я с тех пор всегда избегаю зеркал. Даже бриться из-за этого стал электробритвой. В примерочные не захожу, если покупаю вещь – то вприкидку. Угадал – хорошо, а нет – родственникам отдаю. Однажды в театре поневоле оказался в фойе, окруженный зеркалами, и вдруг в мельтешне отражений увидел Георгия Матвеевича Рогова, человека меня усыновившего… В черной капитанской форме с золотыми нашивками, трубка во рту… Смотрит на меня из своего далека…

Помню, в первый раз, оказавшись у вас в квартире, сразу заметил зеркало в вашем коридоре и, проходя мимо, отвернул голову, чтобы ненароком не увидеть…

– Кого? – тихо спросила Виола.

Но он ничего не сказал, медленно отделился от окна и вдруг, оказавшись совсем близко от нее, положил руку ей на плечо… Ладонь его была обжигающе горячей. Виола резко вскочила.

– Твои глаза, – сказал он. – Я ни о чем не могу думать, кроме них. Они как колодец, в который я однажды заглянул… давно, в детстве… Там в закарпатской деревушке был очень глубокий колодец, и я любил бросать в него камешки, считая секунды и прислушиваясь к всплеску. И однажды я настолько вошел в это состояние тайны – безумной, прекрасной тайны полета в никуда, что взял и прыгнул вслед за камешком туда, в глубину… Я и моя душа…

Он привлек ее к себе, пальцами стискивая ее плечи, и его губы, мучительно перебирая слова, вспыхнули сухой веткой возле ее виска:

– Моя душа понеслась мимо осклизлых стен к светлому пятнышку на дне колодца, где отражалось облако, и я упал на дно, как будто превратился в шершавый осколок кирпичика или базальта, и сейчас, столько лет спустя, я смотрю в твои глаза и хочу оказаться в них, как в том колодце…