Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

27 марта (9 апреля) за подписью Львова вышла декларация правительства о задачах войны, в котором говорилось следующее: «Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов. Он не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости, им сняты оковы, лежавшие на польском народе. Но русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах». Это перечисление блестящих достижений, достигнутых за столь короткий промежуток времени, портило несколько неуместное окончание – призыв: «Государство в опасности! Нужно напрячь все силы для его спасения. Пусть ответом страны на сказанную правду будет не бесплодное уныние, не упадок духа, а единодушный порыв к созданию единой народной воли»12.

Призыв к полякам остался без ответа, на который рассчитывала русская демократия. 30 марта (12 апреля) 1917 г. на воззвание 17 (30) марта ответил созданный немцами Временный государственный совет из Варшавы. Он категорически отрицал возможность какого-либо единства с Россией, в том числе и в виде военного союза: «…всякое объединение, навязанное нам, ограничивает нашу независимость и нарушает честь свободного народа». Более того, в ответе выдвигались и собственные претензии к России (отметим – естественные для поляков любой политической ориентации): «Государственный совет подчеркивает, что вековой польско-русский спор для обширных этнографических, находящихся между Польшей и Россией, но исстари в силу исторических судеб связанных с Польшей областях, оставляется воззванием Временного правительства неразрешенным. Судьба этих областей должна быть разрешена определенно. Вопрос о судьбе этих областей должен быть разрешен в соответствии с интересами независимой Польши, причем вместе с тем должны быть приняты во внимание желания населяющих эти области народностей. С Россией мы желаем поддерживать добросососедские отношения, но должны предостеречь против предположения, будто мы будем вести войны против центральных держав, монархи которых гарантировали нашу независимость»13.

Не лучшим образом получался у Временного правительства диалог и по другим, традиционно болезненным направлениям национальной политики. Революция вызвала резкий подъем активности еврейского населения России, который пытались использовать в своих интересах ее союзники и противники. «Немцы также понимали, – отмечал Д. Ллойд-Джордж, – что после революции евреи в России имеют значительное влияние. А так как сионистское движение было особенно сильно в России и Америке, немцы стали усиленно ухаживать за сионистами»14. То же самое делали и представители Антанты.

Группа видных деятелей еврейского капитала США (включая Шифа, Моргентау, Штрауса, Розенвальда, Маршала), традиционно поддерживавших сионистов, направила Временному правительству телеграмму, в которой призывала русских евреев поддержать войну до победного конца. В телеграмме, в частности, говорилось: «Американское еврейство встревожено сообщениями о том, что некоторые элементы работают в пользу заключения сепаратного мира между Россией и центральными империями. Сепаратный мир имел бы, по нашему мнению, последствием восстановление автократического режима и создание для русских евреев еще худшего положения, чем то плачевное положение, в котором они ранее находились»15.

Чтобы перехватить инициативу Германии и попытаться привлечь симпатии еврейского населения к идее войны до победного конца, последовали и другие заявления: в частности, еврейская община США добилась заявления правительства своей страны о поддержке планов создания в Палестине еврейской республики после окончания войны и освобождения этих территорий от турок британскими властями16. Эта идея получила поддержку сионистов России. На своем съезде они приняли обращение от имени делегатов-солдат действующей армии, призвавших к поддержке Керенского и доведения войны до победного конца: «Со всей силой возмущения мы протестуем против безответственных попыток внести дезорганизацию и смуту в дух единой и мощной российской армии. Мы верим, что российская демократия, провозгласившая освобождение всех народов мира, поймет вековые стремления нашего народа к свободе и национальной жизни и поддержит еврейство также и в борьбе за создание национального центра для еврейского народа в его исторической отчизне – Палестине»17.

Не сразу, но идея использовать проект создания еврейского государства для оказания влияния на еврейскую общину России была поддержана и Лондоном. 2 ноября 1917 г. была принята знаменитая декларация Бальфура. «Поддержать сионистов, – объяснял Ллойд-Джордж смысл принятого документа, – это было с точки зрения Антанты в значительной степени военным мероприятием. Не приходится удивляться, что евреи по большей части не сочувствовали России, а это шло на пользу центральным державам»18. Однако попытка мобилизовать симпатии еврейского населения и использовать их для перелома ситуации в России не удалась ни весной, ни осенью 1917 г.

Между тем противостояние власти с большевиками постоянно нарастало: еще накануне апрельских событий в Петрограде появились листовки, призывавшие к расправе с Лениным и его сторонниками. Вожди победившей общественности категорически выступили против этого: «.. в этих призывах сказался отзвук ленинского же безумия: призывают к убийству Ленина, к насильственному и кровавому разгрому гнезда ленинской пропаганды! Граждане, будьте осторожны со словами, ибо слова ведут к действиям. Кровь Ленина, пролитая русскими свободными гражданами, была бы величайшим несчастьем для нашей родины, несмываемым пятном на светлой одежде свободной России!.. Если он безумец, его надо лечить. Если он преступен, его надо судить. Но убивать его никто не смеет»19.

Опасности слева эта власть не видела, зато прекрасно осознавала свое бессилие. Возможно, именно поэтому – в силу своей слабости – она продолжала бороться с теми, в ком видела силу. Удивительно, но либералы боялись солдата, или, вернее, того, во что превращала солдата революция. «Вместо того, чтобы сознавать себя свободным защитником родины, – отмечал Крамарж, – он просто не чувствовал себя больше солдатом, так как, по его представлению, солдата без дисциплины и послушания не бывает. Свобода означала для него свободу идти домой и участвовать в дележе земли, как торжественно обещали ему агитаторы. Поэтому-то солдаты сотнями тысяч бежали с фронта, а свободу понимали так, что в Одессе состоялся Съезд дезертиров. Интеллигенция и понятия не имела о психологии мужика, видя в нем себя, то есть одетого в мужицкую рубаху интеллигента»20. Прозрение приходило с опозданием.

Повальная демократизация

Политизация, а вместе с ней и разложение русской армии и флота продолжались. Положение в тылу было не менее удручающим, солдаты запасных частей больше всего не желали отправки на фронт. В Москве борьба со старой дисциплиной привела к тому, что солдаты начали заниматься уличной спекуляцией табачными изделиями. В Петрограде скопилось около 50 рот дезертиров. Это были солдаты старше 40 лет, поверившие в слух о демобилизации старших возрастов и прибывшие «за разъяснением» в столицу. Они обосновались на Семеновском плацу, добились встречи с несколькими членами правительства, проводили массовые шествия. Командование округа ничего не могло сделать с ними. Когда этих полулегальных беглецов лишили довольствия, они стали кормиться торговлей папиросами и разносом багажа на вокзалах1.

Особенностью стиля поведения такого солдата в столицах стало демонстративное нарушение таких старых поведенческих запретов, как, например, хождение по проезжей части улицы или лузгание семечек. Это не могло не радовать большевистских агитаторов. Вернувшийся в начале июня 1917 г. из Франции после семилетней эмиграции В. А. Антонов-Овсеенко с явным удовлетворением заметил это: «Замызган Питер семенной шелухой. Деревня в городе. Но это – вооруженная деревня, это крестьянство в солдатских гимнастерках… Распоясанное, обезначаленное и… митингующее, втянутое в политику, жадно тянущееся к ней. Огромная лаборатория по перешлифовке крестьянского сознания. Расстроенный тыл невозможной войны, когда начальство ушло, а новое еще не явилось – или не освоилось?»2

Новое начальство боялось остатков старого и предлагало командованию вдохновиться собственным примером и уговаривать подчиненных. Это неизбежно приводило к бесконечным спорам. На встрече союзной делегации с командованием Юго-Западного фронта генерал А. Нокс сказал, намекая на перспективы наступления: «Теперь русский офицер и солдат так хорошо и так много говорят»3. Не зря Керенский не любил вдумчивого англичанина и потом даже настаивал на его отзыве из армии на том основании, что он «шумно критиковал русскую армию и открыто выражал неприязнь к новому строю»4. Каждая уступка этой стихии во имя порядка провоцировала дальнейшее развитие анархии. Керенский, участвовавший в этой встрече, пытался укрепить свое личное положение в армии речами. «В его речи, – вспоминал один из поклонников, – чувствовалась живая, всепримиряющая вера в Россию, в революцию, в справедливый мир и даже в возможность наступления. Главным же образом чувствовалась святая, но и наивная русско-либеральная вера в слово, в возможность все разъяснить, всех убедить и всех примирить»5.