Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад - Олег Айрапетов

С военной точки зрения его проезд через Германию имел свои оправдания – Россия должна была пасть. Но наше правительство должно было следить, чтобы мы не погибли вместе с ней»26. Эти опасения вскоре оправдались.

Германская пропаганда вскоре вернулась в германскую армию по принципу бумеранга. В 1918 г. войска, прибывавшие на Западный фронт с Восточного, сражались вяло, пленные из этих частей охотно давали показания на допросах. «Они принесли немцам больше зла, чем пользы. Они подверглись влиянию большевизма. Значительное число солдат не хотело больше сражаться, тотчас же сдавалось в плен и рассказывало обо всем, что знало. Многие солдаты были сторонниками революции в Германии»27. Но весной и летом 1917 г. опасения заразиться революционной заразой были не столь уж и сильными: слишком уж приятным было зрелище разложения грозного недавно противника.

Эффект от направленной в русские окопы отравляющей пропаганды был очевиден. Агитаторы продолжили свою работу, но на гораздо более прочных основаниях. Именно комитеты стали основной целью германской пропаганды, нацеленной на дальнейшее разложение русской армии, и ее трансляторами. На Пасху 1917 г., то есть через месяц с небольшим, при их помощи было организовано братание в 107 из 214 русских дивизий28. Немцы активно пользовались для этого таким способом, как братание. Николаи вспоминал: «Германская разведка получила возможность проникать в русские ряды и там агитировать за мир между Россией и Германией. Германские разведывательные офицеры восторженно принимались войсками и их носили на плечах через окопы и лагеря»29. Вместе с этим весьма значительным по важности направлением была борьба против командования. Наиболее способные немецкие офицеры, знатоки русских реалий и русского языка, добивались просто выдающихся успехов: их действительно буквально носили на руках и охраняли в тылу. Успех был неповсеместным, но немецкая и революционная пропаганда довольно удачно продолжала дореволюционную традицию – искать угрозу измены в верхах30.

В этом направлении призывы Минского съезда вскоре были услышаны и развиты. Обвинение генералов, якобы предавших армию под Стоходом, было немедленно поддержано «Правдой» в статье «Как натравливают рабочих против солдат. Правда о Стоходе», опубликованной 16 (29) апреля 1917 г. Большевики при этом даже позволили себе некоторый «оборонческий уклон» и подчеркнули единство офицеров и солдат в противовес генералам: «…ужасный 24-часовой упорный бой 21 марта на Стоходе показал, что боевая дисциплина в частях не ослабла; солдаты и офицеры свято выполнили данную присягу на защиту свободной родины»31. В результате в связи с событиями на Стоходе этим было высказано требование провести чистку командования, которую с охотой поддержал Гучков32.

В обстановке постоянной дезинтеграции армии началась подготовка замены Алексеева. Принципиально вопрос о смене Верховного главнокомандующего был впервые обсужден вскоре после возвращения Гучкова из Могилева. Ночью под большим и несколько театральным секретом в здании министерства юстиции Керенский собрал «новых младотурок»: П. И. Пальчинского, Б. А. Энгельгардта, Г. А. Якубовича, Г. Н. Туманова. Обсуждался вопрос о том, годится ли Алексеев для роли главнокомандующего. Несколько вяло офицеры все же поддержали эту кандидатуру. Министр юстиции, почему-то считавший для себя возможным вторжение в этот вопрос, явно поддерживал Брусилова. Алексеева Керенский считал креатурой Гучкова.

Политические противоречия среди членов правительства стали вторгаться в далеко не безоблачные отношения между высшим генералитетом. Гучков парировал эту попытку Керенского. Он срочно отбыл в Ставку и оттуда запросил всех главнокомандующих фронтами и армиями по поводу возможной смены Главковерха. Все, за исключением одного воздержавшегося и одного, выступившего против, высказались за Алексеева. За эту поддержку генерал был вынужден согласиться с планом чистки верхов армии. Керенскому пришлось временно отступить33.

Положение Алексеева было сложным. Он не вызывал явной неприязни, но столь же явно не был лицом, пользовавшимся особым доверием новой власти. Во всяком случае, его официальное назначение на пост Верховного главнокомандующего не было чем-то само собой разумеющимся. Львов подписал телеграмму об этом в полночь 2 (15) апреля, накануне Пасхи, одновременно поздравив войска и флот с праздником34. Часть, касающаяся назначения, была лишена пафоса революционно-демократической демагогии, в телеграмме ничего не было сказано о победе, но зато в ней легко можно было прочитать намек на сомнения в лояльности: «Временное правительство назначает вас Верховным главнокомандующим. Оно верит, что армия и флот под вашим твердым руководством исполнят долг свой перед родиной до конца»35. Вслед за этим прошел и официальный приказ о назначении Деникина36.

В Пасхальный праздник 1917 г. в столице на Марсовом поле хоронили «жертв революции». Первые похороны прошли 23 марта (5 апреля). На улицы вышел весь город: «С утра до вечера со всех окраин двигались к центру города и на Марсово поле несметные толпы с красными знаменами»37. Теперь все повторялось. Зрелище восторгало далеко не всех. Приехавший с Кавказского фронта бывший начальник Трапезондского округа был настроен пессимистически: «Свобода – великая вещь! Но ведь у нас она дана зоологическому саду, и что натворят наши выпущенные на полную волю носороги и тигры, ясно и без гадалки!»38 Трудно не вспомнить слова генерала Воейкова, сказанные им еще в октябре 1915 г. и вызвавшие тогда бурное негодование записавшего их Лемке: «Гучков в корню, Поливанов и Барк на пристяжке; что первый хочет, то последние и делают. Когда присяжные на всем галопе сломают шею, коренник подхватит других. Эти люди сейчас делают то, о чем мечтали большевики и меньшевики»39.

Это же они делали и весной 1917 г. Ставка не могла сопротивляться правительству и вынуждена была лавировать. У ее главы – генерала Алексеева – просто не было выбора. «Ставка вообще не пользовалась расположением, – писал Деникин. – В кругах революционной демократии ее считали гнездом контрреволюции, хотя она решительно ничем не оправдывала то название: при Алексееве – высоко лояльная борьба против развала армии, без всякого вмешательства в общую политику; при Брусилове – оппортунизм с уклоном даже в сторону искательства перед революционной демократией»40. Колебания Могилева сказывались на положении офицеров русской армии. По мнению Нокса, отсутствие твердой линии высшего военного руководства, и прежде всего Гучкова и Алексеева, обрекало офицерский корпус на мучения41.

Главковерх не мог понять, что любая из его инициатив воспринимается и будет приниматься победившей демократией в штыки. Он пытался использовать всякую возможность для ограничения политизации армии. Поначалу он выступил против идеи Учредительного собрания, позже он пытался настоять на лишении дезертиров прав принимать участие в выборах собрания. В обоих случаях он был поддержан Гучковым. Однако отложить выборы до послевоенного периода не удалось. Советы набирали силу и в армии, с ними приходилось считаться. Так, например, Съезд депутатов армий и тыла Западного фронта категорически выступил за участие военных в выборах42.

Парадокс состоял в том, что ради сохранения порядка фактически приходилось считаться с анархией. Тем временем она набирала силу, разлагая войска. Флот был фактически уже разложен. Удивительно, но Керенский, который уже во время своего первого визита в Кронштадт в марте 1917 г. имел возможность лично убедиться в том, насколько далеко может зайти такой процесс (моряки демонстративно приняли его как представителя Петросовета, а не правительства)43, продолжал ослаблять своими чистками и переназначениями позиции офицерского корпуса, а вместе с этим и боеспособность фронта. Очевидно, его вдохновлял высокий уровень популярности эсеров и меньшевиков в солдатской массе. Такой противник, как большевики, казался еще не опасным: их влияние в казармах было еще очень незначительным44. Однако оно быстро росло, армия разлагалась и снизу, и сверху.

«И для огромного большинства офицеров и генералов, – вспоминал сотрудник Ставки, – стало понятным, что решение альтернативы – “родина или Николай II”, “доведение войны до победы или отречение царствующего Государя” – решение в пользу “родины” за счет “Николая II”», что это решение, будучи жертвой, было жертвой бесполезной, ибо не должно было существовать и самой альтернативы, бывшей лишь ложным внушением заблудившегося общественного мнения»45. В середине апреля 1917 г. Алексеев приехал в Петроград для того, чтобы сделать доклад на нескольких заседаниях Временного правительства, проходивших по случаю болезни Гучкова на его квартире.