Роман лорда Байрона - Джон Краули

«Я чем-то тебя обидела? — спросила как-то Катарина мужа к концу дня, прошедшего в гнетущем молчании, видя, что Али готов взорваться. — Скажи мне».

«Обидела! — резко оборвал ее супруг. — Что же, ты полагаешь, будто это единственная причина, побуждающая мужчину хранить молчание? Тебе ли не знать, какое бремя на меня возложено! Ты разве этого не видишь, не чувствуешь? Не замечаешь, как я напрягаю все силы, лишь бы его выдержать? Дозволь мне хотя бы выказывать время от времени, как нелегко мне приходится, — дозволь быть иной раз скупым на слова или даже забыть об учтивости — быть грубияном я не собираюсь, — но наберись терпения».

«Я сделаю все, что смогу, — заботливо ответила Катарина, — и буду, какой тебе хочется».

Этот ответ — похожий на арифметическое уравнение — произвел на душу Али действие, сходное с химической реакцией, когда кислота и щелочь, с виду невзрачные и безобидные, соединившись, немедля начинают пениться, источать зловоние и переливаться через край сосуда. Он не мог вымолвить ни слова — не мог поставить ей в укор терпение и преданную готовность, — но почувствовал себя задетым и униженным — короче, отчаявшимся, хотя отчаяние это определить было трудно. Изо дня вдень, встречая молчаливые, но упорные упреки Жены, облеченные в форму мягких увещаний (бейлиф меж тем по-прежнему восседал у входа каменным Идолом, и от его бесстрастного взора не ускользал ни один пустяк), Али сознавал себя кругом виноватым, однако, бессильный вести себя иначе и предугадывать дальнейшие свои поступки, был словно застигнут между Огнем и Льдом — это настолько терзало его душу, что, бросив на Катарину разъяренный взгляд, отражение которого со странной Жалостью видел у нее на лице, он выбегал мимо невозмутимого бейлифа на улицу.

Под этим злосчастным кровом в урочное время Катарина, леди Сэйн, разродилась Дочерью — в окружении пожилых многоопытных родственниц: их было три, как и полагается в подобных случаях, дабы предречь Судьбу младенцу и, перерезав Нить, связующую его с матерью, заставить «дышать тяжелым воздухом земли», — чему подчинилась и новорожденная, разразившись первым плачем, донесшимся и до кухонных помещений внизу, и до гостиной, которую, как свойственно всем будущим отцам, погруженный в раздумья Али мерил шагами из угла в угол. Однако отцом Али был не таким, как все прочие, и той ночью или уже утром (когда ему сообщили новость, последние звезды на небе померкли, с улицы доносился привычный стук карет и раздавались выкрики ранних торговцев) в груди у него боролись противоречивые чувства. Потом он поднялся наверх, но у двери спальни, где лежала его супруга, остановился — и долго не мог заставить себя войти, глядя на диво дивное, на эту крошку в руках матери, бесконечно малую молекулу, на атом жизни — на ребенка, которого не мог признать своим, но не мог и презреть и отвергнуть.

«Дитя — оно здорово?» — спросил Али, застыв у порога.

«Али!» — выдохнула Катарина — выглядела она столь изможденной и умалившейся, словно Всевышний забрал у нее плоть и кровь для создания ребенка — собственно, так Он и поступил, — на мгновение сердце у Али внезапно сжалось от жалости — не то от любви — и он никак не мог решиться войти. «Али! — снова прошептала Катарина. — Так ты не войдешь на него взглянуть — нет?» И при этих словах Али шагнул вперед.

Новорожденной дали имя Уна[39]: Али опасался, что ей всегда придется быть наособицу и оставаться одной, в стороне. Но девочка оказалась крепкой, упитанной и надрывалась от громкого плача, как будто имела на то серьезные причины — ее родной Дом пребывал в запустении, хотя сама она того не подозревала, — а трещина в отношениях между ее родителями грозила стать непреодолимой пропастью.

Однажды вечером, покинув дом с целью рассеяться, Али устремился в места, где положено властвовать Забавам — Беспутству по одну сторону и Забвению по другую, — он перебрался из Театра в Клуб, играл то в карты, то в кости — лишь бы отделаться от назойливых мыслей; блуждал среди погибельных смятений, оставаясь, однако, скорее наблюдателем, нежели непосредственным участником.

«Любезный, — услышал Али за ужином расслабленный томный голос, — принесите негус из Мадеры и Желе — и протрите мою тарелку мягкой салфеткой». Сию же минуту дюжий сотрапезник, сидевший за столом рядом с Али, гаркнул тому же официанту: «Эй! Принеси-ка стакан доброго грога покрепче — и протри мне з…цу кирпичной крошкой!»

На дальнем конце стола некая Дама вскочила в негодовании на ноги и впилась в ухмылявшегося грубияна взором Василиска. «Как вы смеете — что за выражения! Будь я мужчиной — вы бы и заикнуться не отважились! Да я готова натянуть панталоны, чтобы потребовать от вас сатисфакции!» — «Коли натянете, — ответствовал наглец, — я стащу свои и позабочусь о том, чтобы вас удовлетворить!»

Перейдя из столовой в залы, предназначенные для иных развлечений, Али наткнулся на собравшихся за столом джентльменов, которые разглядывали какую-то бумагу, однако при появлении Али встрепенулись и с виноватым видом ее спрятали.

«Так-так, что у вас там? — без предисловий, однако с улыбкой полюбопытствовал Али. — Уж не обо мне ли там идет речь?»

«Похоже, что так, милорд, — ответил один из любопытствовавших, время от времени бравший на себя в клубе должность Банкомета. — В руках у меня документ, которым я вряд ли вправе обладать. Должен признаться, что почерк мне известен, и я не сомневаюсь, чей он — но только никак не руки вашей светлости».

«Не понимаю, о чем вы, — нахмурился Али. — Что за документ? При чем тут я?»

«По правде говоря, самого этого человека я не видел, — продолжал банкомет. — Моему приятелю — вернее, просто знакомцу — один из Игроков вручил его в качестве чека для погашения проигрыша, но поскольку сам он нуждался в наличности, то продал его мне с некоторой скидкой — и вот он, у меня».

Чек, гласивший, что предъявителю оного следует выплатить в банке на Ломбард-стрит такую-то сумму (внизу стояла четко выведенная подпись — СЭЙН), был первоначально сложен и скреплен печатью: на сломанном сургуче, растекшемся будто пятно крови, Али различил впечатанный знак, имевшийся на кольце его отца, — тот самый знак, который давным-давно, в горах Албании, был выжжен на его собственной руке, дабы запечатлеть родство с отцом! «Это его печать», — промолвил Али и уронил бумагу на стол, словно она была посланием из мира потустороннего, где, если наиболее убедительные Проповедники не измышляют неправды, его отец обретался ныне в крайне неприятном положении.

«Обратите, однако, внимание на дату: чек выдан всего лишь несколько дней тому назад», — натянутым голосом произнес банкомет, не притрагиваясь к векселю.

«Я знавал лорда, — вмешался один из гуляк, щеки которого пылали от выпивки: выходцев с того света он, очевидно, не опасался. — Это его манера рассчитываться с долгами — такими вот клочками бумаги».

«Он мертв», — отрубил Али тоном, не допускающим возражений.

«Тогда, значит, несмотря на это, взялся за прежнее, — откликнулся весельчак. — Опять за картами и опять в проигрыше».

«А на что, собственно, — поинтересовался другой кутила, — можно потратить деньги призрака? На давно почившую баранью котлету — или, скажем, на бесплотных шлюх? Или же на что-нибудь спиритуозное?»

«Ага! — воскликнул краснолицый гуляка. — А денежек-то нет как нет».

«Вот решающее доказательство того, что подпись подлинна, — заявил банкомет, побелев от страха. — Сегодня банк отказался оплатить чек! Как раз в духе покойного лорда — что скажете?»

Али вынул бумажник и заплатил банкомету несколько фунтов за фальшивый чек, с которым тот охотно расстался — и явно не по единственной причине, хотя его Пойнс и Бардольф потешались над его нестойкостью. Это всего лишь безрассудная выходка, твердил себе Али, уловка с целью выманить деньги, проделка живого шутника, но никак не покойника. При первой же возможности Али скомкал мерзкий клочок бумаги и швырнул его в Огонь — однако, пока он горел, Али послышался шепот: «Я не могу умереть!»

Какой прок прибегать к Закону, если преследовать некого — некому устроить очную ставку — даже если этот «никто» продолжает наносить вред! На другой же вечер Али краем уха слышит разговор, какой крупный Куш сорвал в фараон некто Сэйн — хотя Али и не притрагивался к картам; в другой раз до него доходит слух о двухколесном экипаже, сходном с тильбюри прежнего лорда, который мчался во весь опор по Брайтонской дороге, причем кучер потехи ради, проносясь мимо, огрел кнутом стражников у шлагбаума и скрылся. Далее, минуя многолюдные залы в клубе «Сент-Джеймс», в гомоне голосов, ведущих остроумную перепалку, торжествующих (или отчаявшихся), Али безошибочно различает — чувствуя, будто нож вонзается ему в сердце — подлинный голос своего Отца — его скрежещущий тембр, подобный шороху гальки, увлекаемой холодною морскою волной, — лихорадочно бросается, расталкивая толпу, на поиски — распахивает двери, одну за одной, укромных кабинетов — никого не находит — но, когда все глаза обращаются на него, оставляет тщетные попытки — и разгоряченный Порыв уступает место ледяному Страху: конечно же, он впал в заблуждение — это был не отец — не мог быть им — это не Сэйн!