Мрачные сказки - Ши Эрншоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тёрк не произносит ни слова, но его рот приоткрывается, и я подношу флягу к его губам. Тёрк пьет, часть жидкости стекает по его подбородку, а потом он слабо мотает головой – больше не может.
– Что это? – спрашивает Эш.
Его голос как сдавленный стон. Но он тоже приоткрыл глаза и наблюдает за мной.
– Имбирная вода, она вас согреет.
Придвинувшись к Эшу, я помогаю ему напиться. Эш в несколько глотков опорожняет флягу. И взгляд у него более ясный и более осмысленный, чем у Тёрка. Но все равно заметно, что он страдает.
– Ты чувствуешь руки?
Я киваю на запястья, задранные над головой.
– Нет… с ночи… Они поначалу болели, а теперь перестали.
Меня подмывает подмигнуть Эшу, дать понять, как я ему сопереживаю. Даже если они с Тёрком выживут, если почва действительно высосет из них болезнь, они могут лишиться кистей и даже рук.
И тогда окажутся бесполезными для общины. Нарушение кровотока чревато необратимыми повреждениями рук. Вряд ли они сохранят работоспособность.
– Как бы мне хотелось еще что-то сделать для вас, – шепчу я.
– Моя дочка умрет без врача, – с трудом сглатывает Эш. – Ты могла бы ей помочь.
– Не могу, – качаю головой я.
– Пожалуйста, – молит Эш.
И через секунду заходится кашлем. Похоже, земля сдавливает ему грудь, каждое движение отдается в теле болью. Генри подходит к нам ближе.
– Достаточно, – шипит он мне. – Уходи, пока тебя тут не заметили.
– Всего минуту, Генри!
Я оглядываюсь на Эша, но его взгляд уже поплыл; он смотрит в никуда.
– Калла, пожалуйста! Я не должен никого к ним подпускать. Ты сильно рискуешь!
Я опять мотаю головой. А Генри дотрагивается до моего плеча, и в его глазах я читаю страх – страх за меня. Но Генри не знает, что я уже так часто рисковала, что больше не хочу этим морочиться. И все-таки я киваю и поднимаюсь с колен.
– Будем надеяться, что это сработает, – косится на мужчин Генри.
– Да, – едва не задыхаюсь я.
Мне невыносимо находиться в Пасторали, видеть напряженные молчаливые лица людей, скрывающие сожаление и раскаяние. Это сделали с Эшем и Тёрком все мы. Мы все виновны в этом.
Би
Я на карантине. В своей собственной спальне, как в клетке. Проходит три дня, дверь открывается, и на пороге, скрестив руки, замирает Калла.
– Ты не должна отсюда выходить, – говорит она мне.
Сидя на краю кровати, я слышу, как трепещет в груди сердце. Но еще я слышу слабое сердцебиение, доносящееся с улицы.
– Я хочу туда пойти, – настаиваю я.
– Нет, – остается непреклонной сестра.
– Калла, я не больна! – Держась рукой за железное изголовье, я привстаю с кровати. – Царапина на икре почти зажила, лишь немного зудит. Прошло уже несколько дней. Я чувствую себя хорошо!
Опустив руки, Калла переступает с ноги на ногу; половицы скрипят и проседают.
– Нам надо выждать еще день-другой, убедиться в отсутствии симптомов.
Ну да, конечно! Я-то убеждена, что здорова. Я слышу ясный, четкий ритм своих легких, дыхание чистое и глубокое, без единого хрипа. Но сестра пересекает комнату и, приподняв рукой мой подбородок, заглядывает мне в глаза, ища в белках капли крови. Затем осматривает мои руки: не сменился ли у вен цвет с голубого на иссиня-черный? Похоже, Калла удовлетворена.
Если я здорова, значит, и она здорова тоже. Если во мне гниль, значит, и она заразилась. Она прикасалась к моей коже и спала со мной в одной постели, не сподобившись себя обезопасить.
– Мы сразу же вернемся назад, – обещает сестра.
Как она выпрямляется и отводит в сторону глаза; теперь они смотрят в окно.
– Хорошо, – со вздохом отвечаю я сестре.
Через несколько минут Калла с Тео выходят из дома через заднюю дверь. Но я не собираюсь сидеть и ждать их возвращения. Пробираюсь по коридору. Рана, появившаяся на коже, когда я оцарапала о камень икру, все еще жжет, но не настолько, чтобы помешать мне выскользнуть на улицу и устремиться по тропинке к Пасторали. Сегодня вечером окончание обряда. Сегодня вечером Эша и Тёрка откопают, вытащат из ям и мы узнаем, поразила ли их вязовая ветрянка. Исцелились они или нет. И будет им позволено жить или… нет.
Приблизившись к площадке для собраний, я останавливаюсь в сторонке – в куще деревьев. Солнце почти опустилось: я чувствую, как его рассеянные лучи касаются моей кожи и согревают те места, к которым уже никогда не притронется Леви.
Леви... Я не видела его с того дня, как сообщила ему о ребенке, а он сказал, что не любит меня настолько сильно, чтобы жить со мной и воспитывать нашего малыша; с тех пор, как он от нас отказался. И все же я испытываю противоречивые чувства. И причина тому – Леви. Боль отвергнутой любви борется с самоотверженной преданностью. Сердце разрывают две эмоции: слабодушное желание пасть перед ним на колени, терзающее грудь, и яростный гнев, заставляющий скрипеть зубами. Я хочу заставить Леви страдать. И вместе с тем мне хочется незаметно прокрасться к его переднему крыльцу и молить о любви. И мне от этого противно до ненависти к себе.
Над общиной, собравшейся на Кругу возле дерева Мабон, висит тишина. Мне не видно двух мужчин, зарытых в землю, но я слышу их слабое, натужное дыхание, борьбу их легких за воздух. Их сердца бьются медленно, холод почвы высасывает из них жизнь.
Напрягшись, я пытаюсь уловить в них признаки болезни, понять, разрушила ли гниль их организмы. Но дыхание обоих слабое, поверхностное и прерывистое. Я не уверена… Но, инфицированы они или нет, жизнь обоих уже покидает.
Вот появляется Леви. Он шагает к дереву Мабон. Я слышу суетливое беспокойство на деревянных скамейках: босые ступни елозят по земле, пальцы, сгибаясь, похрустывают; одежда шуршит, пока руки сцепляются на груди; пересохшие глотки вынуждают многих покашливать. Мое тело пробирает нервная дрожь, в голове сонмом жужжащих пчел роятся слова, которые мне хочется выкрикнуть Леви. Но я, стиснув зубы, молчу.
– Прошло много лет с той поры, как кто-то выходил за наши границы, – начинает Леви.
«Он даже не представляет, как ошибается!»
– И много лет с тех пор, как вы в последний раз отправили этот обряд.
Мне ненавистно слушать вкрадчивую речь Леви, ниспадающую каденцию каждого гласного. Она делает меня слабой, безвольной.
