Светила - Элеанор Каттон

– Надо думать, многое из того, что происходит под воздействием опиума, не имеет смысла.

– Да, – кивнула она. – Да, так.

– Но здесь я готов целиком положиться на тебя, поскольку сам наркотика никогда не пробовал, – промолвил Гаскуан.

Засвистел чайник. Гаскуан сдвинул сигарету в угол рта, обмотал руку лоскутом сержа, снял чайник с плиты. Заливая кипятком заварку, он поинтересовался:

– А этот твой китаеза? Он ведь прикасался к опиуму, так?

Анна потерла лицо – неловко, как заспанный ребенок.

– Прошлой ночью я А-Су не видела, – сказала она. – Говорю ж, я трубку дома раскурила.

– Трубку, набитую его опиумом! – Гаскуан поставил чайник на подставку над плитой.

– Да… наверное, – отозвалась Анна. – Но с тем же успехом можно сказать, что это опиум Джозефа Притчарда.

Гаскуан снова сел.

– Мистер Стейнз, надо думать, гадает, что с тобой случилось, раз ты так внезапно покинула его постель посреди ночи и не вернулась. Хотя я вижу, он не пришел сегодня заплатить за тебя залог – ни он, ни твой работодатель.

Он говорил в полный голос, чтобы пробудить Анну от ее сонливой истомы; расставляя блюдца, он громко брякнул тем, которое предназначалось для гостьи, и со скрежетом подвинул его через весь стол.

– Это мое дело, – отпарировала Анна. – Я пойду к нему и извинюсь, как только…

– Как только мы решим, что делать с этой грудой, – докончил за нее Гаскуан. – Да, это твоя прямая обязанность.

Настроение Гаскуана снова поменялось: его внезапно захлестнула волна раздражения. До сих пор он не получил никакого внятного объяснения тому, почему Аннино платье оказалось набито золотом, и как она очутилась на улице в бессознательном состоянии, и связаны ли как-нибудь эти два события между собой. Он злился, что ничего не понимает, и, чтобы унять дурное настроение, взял пренебрежительный тон: такая позиция давала ему хотя бы некоторое подобие контроля над ситуацией.

– А сколько оно может стоить? – осведомилась Анна, снова потянувшись к груде золота. – Ну хотя бы примерно. Я на глаз определять не умею.

Гаскуан затушил окурок о блюдце.

– Думаю, моя милая, тебе следовало бы задать совсем иной вопрос: не «сколько», а «кто» и «почему». Чье это золото? С чьего участка? И куда его пытались переправить?

В тот первый вечер они договорились спрятать найденное золото. Решено было, что, если кто-нибудь спросит, с какой стати Анна сменила свое всегдашнее платье на новое, более темное, она честно ответит, что хотела бы с запозданием носить траур по своему нерожденному ребенку, а нужный предмет одежды добыла из сундука, выброшенного волнами на хокитикское взморье. Все это вполне соответствовало истине. Если кто-либо захочет взглянуть на старое платье или станет спрашивать, где оно хранится, Анне велено было тотчас же известить Гаскуана, ведь такой человек наверняка окажется осведомлен о золоте, зашитом в оборки, а также о его происхождении – и, вероятно, о том, куда драгоценный металл везли.

Выработав стратегию, Гаскуан опорожнил тартановую жестянку из-под печенья, и они вместе пересыпали туда золото, завернули коробку в одеяло и спрятали сверток в мешке с мукой. Гаскуан завязал мешок бечевкой и предложил хранить его у себя под кроватью, вплоть до обнаружения новых сведений. Поначалу Анна сомневалась, но Гаскуан убедил ее, что в его доме золото в большей безопасности: гостей у него не бывало, днем коттедж заперт и ни у кого нет ни малейших оснований думать, будто клад доверен ему, – в конце концов, в городе он совсем недавно и еще не обзавелся ни врагами, ни друзьями.

Следующие две недели пронеслись в мгновение ока. Анна вернулась в дом Стейнза и обнаружила, что тот исчез бесследно; несколькими днями спустя она узнала о смерти Кросби Уэллса: оказалось, что и это событие произошло за те несколько часов, что сама она провела без сознания. Вскорости после того до нее дошел слух о громадном кладе (происхождение которого еще предстояло выяснить), обнаруженном в доме Кросби Уэллса, причем недвижимость к тому времени откупил отельер Эдгар Клинч, арендатор гостиницы «Гридирон», которая принадлежала Эмери Стейнзу и в которой в настоящий момент жила сама Анна.

Гаскуан не говорил с Анной напрямую о каком-либо из этих событий: тему Эмери Стейнза она обсуждать отказывалась и ничего не могла сказать насчет Кросби Уэллса, кроме разве того, что не была с ним знакома. Гаскуан чувствовал: она горюет о пропаже Стейнза, но считает ли она его мертвым или верит, что он жив, Гаскуан судить не брался. Щадя ее чувства, Гаскуан к этому вопросу не возвращался; если они и беседовали, то о другом. Из высокого окна своего номера на верхнем этаже гостиницы «Гридирон» Анна наблюдала, как старатели бредут сквозь дождь в ту и другую сторону по Ревелл-стрит. Она почти не выходила из комнаты и каждый день надевала черное платье Агаты Гаскуан. Про перемену в одежде никто Анну не спрашивал; никто так и не дал ей понять, что знает про золото, некогда зашитое в корсет, а теперь надежно спрятанное под кроватью у Гаскуана. Причастные лица отчего-то никак не желали заявить о себе и открыть карты.

В день после похорон Кросби Уэллса Анна предстала перед судом малых сессий по обвинению в попытке самоубийства, как и предсказывал Гаскуан. От защиты она отказалась и в конце концов была оштрафована на пять фунтов за покушение на фелонию, а потом еще и строго отчитана за то, что господин мировой судья вынужден тратить на нее свое драгоценное время.

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Гаскуана, пока он стоял в гостинице «Гридирон», прижимая Анну Уэдерелл к груди, проводя пальцем по дырочкам корсета снизу вверх вдоль спины. Так он некогда обнимал Агату – в точности, совершенно так же, одну ладонь притиснув к ее лопатке, второй обняв ее округлое плечо; Агата же упиралась руками ему в грудь – всегда заслонялась ими, как щитом, в миг сближения. Как странно, что сейчас он о ней вспомнил. Можно познать тысячу женщин, подумал Гаскуан, можно на протяжении многих лет на каждую ночь снимать очередную девицу, но рано или поздно новые любовники будут всего-то-навсего вспоминать прежних и поневоле заплутают в рефлекторном лабиринте бесконечных сопоставлений, вечно разочаровываясь, вечно оглядываясь назад.

Анна все еще дрожала крупной дрожью, потрясенная несостоявшимся выстрелом. Гаскуан дождался, пока ее дыхание не выровняется, и, минуты три-четыре спустя после того, как шаги Притчарда затихли внизу лестницы, почувствовав, что к девушке отчасти вернулись силы, прошептал:

– Да что, ради всего святого, на тебя нашло?

Но Анна лишь покачала головой и теснее прильнула к нему.

– Это был холостой заряд? Патрон-пустышка?

Она снова покачала головой.

– Или вы с аптекарем сговорились?

Это ее встряхнуло, она оттолкнула его ладонями и с омерзением в голосе воскликнула:

– С Притчардом?

Гаскуан с удовольствием отметил, как она оживилась, пусть даже под влиянием гнева.

– Ну а что тогда ему от тебя понадобилось?

Анна едва не рассказала ему всей правды, но вдруг устыдилась. За прошедшие две недели Гаскуан был к ней так добр; она не нашла в себе сил открыть ему, куда делся опиум. Не далее как вчера он так радовался, что она положила конец своей рабской зависимости от трубки, дивился ее силе воли, хвалил ее ясный взгляд, восхищался ею. У нее язык не повернулся вывести его из заблуждения – ни тогда, ни сейчас.

– Уж этот мне старина Джо Притчард, – проговорила она, отворачиваясь. – Ему сделалось одиноко, вот и все.

Гаскуан вытащил портсигар и внезапно осознал, что тоже дрожит всем телом.

– У тебя бренди не осталось? – спросил он. – Мне б на минутку присесть, если ты не возражаешь. Надо взять себя в руки.

Он осторожно положил пистолет на этажерку рядом с Анниной кроватью.

– С тобой постоянно что-то происходит, – промолвил он. – Все то, чего ты объяснить не в силах. Все то, чего никто не в силах объяснить. Прямо даже и не знаю…

Гаскуан умолк на полуслове. Анна отошла к шкафу за бренди, а Гаскуан присел на кровать зажечь сигарету, и на краткий миг они застыли живой картиной – такие сцены изображаются на тарелках, которые продают на ярмарке как винтажные: он – руки на коленях, голова опущена, в пальцах сигарета; она – подбоченившись, выставив вперед ногу, наливает ему бокал. Но любовниками они не были, и комната эта им не принадлежала.

Гаскуан снова глубоко затянулся и прикрыл глаза.

– Так как насчет обещанного сюрприза, мистер Гаскуан? Я прямо предвкушаю, – произнесла Анна, пытаясь его подбодрить.

Ибо она ни словом не солгала Джозефу Притчарду, сообщив, что у нее назначена деловая встреча: она собирается с одной дамой шляпки посмотреть. Гаскуан договорился с некой модницей о частной консультации, – по-видимому, за консультацию он заплатил из собственного кармана, хотя посвящать Анну в свой замысел отказался: пусть, дескать, детали договоренности и имя дамы станут для нее сюрпризом. Анне отродясь не обещали никаких сюрпризов; такая перспектива волновала ее и пугала. Однако ж она очень мило поблагодарила француза за заботу.