Тристан 1946 - Мария Кунцевич

Он побрился, я надела красное платье, он свистел в ванной, как дрозд, я сказала: «Идем, идем скорей отсюда, посмотрим на белый свет», подняла шторы, в комнате стало светло, у дверей стоял пес, готовый в путь, и в его глазах светилось вечернее солнце, он глядел то на меня, то на Михала, скулил от любви и вовсю дрожал мелкой дрожью.

Тогда-то я его и закрыла.

Я удрал. Не мог оставаться в одной комнате с женщиной, тело которой я знал наизусть и все равно не догадывался, что оно таит. Она тоже после нескольких лет знакомства знает обо мне столько же, если не меньше, чем в первый день, когда мы с ней, держась за руки, сидели в кино на Пиккадилли. Я не мог больше этого выдержать. Подождал, когда она уснет, закрыл Партизана и поехал в американское консульство.

В американское консульство впервые я заглянул еще в те времена, когда мы прислуживали Франтишеку, тогда Кэт в первый раз прислала мне письмо из Лонг-Айленда. «Хочешь получить вызов? Устроиться на работу? Напиши, мой брат тебе поможет». — «Я не рыбак», — ответил я ей. А она телеграфировала «Ты кретин». У Франтишека корреспонденцию всегда получал я. Кася ничего о нашей переписке не знала. В первый раз я пошел в консульство просто так, для смеха. Вдруг надумаем с Касей поехать, братец нам пригодится.

Вызов пришел, когда я работал на свалке. Я его быстренько сунул в бумажник, тогда у меня и в мыслях ничего такого не было, Кася была прекрасна, я с ума сходил и всех этих мальчиков за версту чуял, от них было больше вони, чем на помойке в Баттерси, а больше всех вонял интеллектуальный эстет, этот хорват. А еще больше тот, неизвестный, безымянный пока что тип, который созревал где-то в сторонке, чтобы потом прийти и увести Касю.

Потом, после истории с часами и Скотланд-Ярдом, я это учреждение обходил стороной, хотя нас с Касей уже разделял океан. И не потому, что нашлись девочки получше, я ни на кого не глядел, а просто нам уже больше не жилось, из нашей особенной жизни ничего не получилось. А потом я почувствовал — конец, точка, больше я не выдержу, пусть меня арестуют, пусть повесят, будь что будет, лишь бы уйти от Каси. Сел в автобус и поехал. Чувствовал я себя погано, как иногда в Варшаве — идешь и не знаешь, может, твоя явка давно провалилась и за ней следит гестапо. От дверей я прямым ходом кинулся к чиновнику — мы с ним в прошлый раз вместе ворковали про чудный край Вашингтона и Костюшки, иду, вот-вот в штаны наложу от страха, а сам улыбаюсь, будто брата родного увидел. Дядя этот сразу меня узнал. «Ну что, Майкл, надумал ехать? Будем делать прививку от оспы?» Мне сразу полегчало. Значит, Скотланд-Ярд сюда не добрался. Крутился я в консульстве не меньше двух часов. Подписывал всякие бумажки.

На обратном пути забрел в парк, сел «на нашу» скамейку, вокруг меня парочки, дети, голуби, народу полно, а я смотрю на них и думаю: «Привет! Лопайте на здоровье вашу овсянку и рыбу, а меня уже нет здесь. Я отчаливаю, перед вами уже не польский бандит, а Колумб».

Меня всегда на эту лавку тянуло — из-за драконова языка и из-за Каси, как она тогда храбро разбила банку, запретила вспоминать Польшу. Но, пожалуй, это обернулось против нее. Теперь мне хотелось закопать здесь еще кое-какие воспоминания, забыть еще кое о чем. Я сам себя спрашивал: «Ну и как? Нет больше Изольды? На кого ты злишься? На Касю? На то, что она тогда не сообразила, что тебе на свалке морду побили, а может, на себя, что ты не ясновидящий и не разглядел, как в ней растет твое семя? Нет, Кэт сто раз права: ты просто кретин».

В последнее время Кася смотрела на меня так, словно я был горой или озером и она должна была туда взобраться или переплыть, чтобы увидеть, что там, на другой стороне… Вздыхала: «Слишком много думаешь». И вдруг неожиданно в просвете между деревьями я увидел «самое модное лицо сезона», оно было очень грустным. Мне стало ужасно жаль Касю, я остановил такси и помчался домой.

Открываю двери… В комнате стоит густой дух, словно в трактире, когда уже все разошлись, пес полусонный, жмется к моим ногам, Кася лежит в постели с какой-то книжкой, читает, подперев голову рукой, бледная, глаза полузакрыты, тени от ресниц на пол-лица и злая. Она всегда злая, когда боится о чем-то спросить. И мне всегда ужасно жаль, если я не могу ей чего-то сказать. Я отделываюсь шутками или просто утешаю, по-мужски, как умею. Но теперь мне было жаль не ее одну, но и все то, что гибло вместе с нами, шло прямо на свалку, в выгребные ямы. Мне хотелось взять ее на руки и вынести из этого дома. Нет, не хочу я ее забыть. Я и так стал моложе на целую жизнь — на жизнь, прожитую мной в Польше, про которую она велела забыть, впрочем, я и сам этого хотел; каждый раз, когда мама говорила: «А помнишь, сыночек», я спасался бегством, убегал от нее и от себя, от своих слов — по ночам мне часто снились отец и Анна. Так неужто мне стать еще моложе? Убежать от Труро, от Гайд-парка, от Эрл-Корта, от студии Питера, от мусорной свалки в Баттерси, от Скотланд-Ярда, от Каси? Кэт права: я последний кретин и идиот. Но, с другой стороны, почему бы мне и не быть идиотом. Партизан — идиот, а сумел разыскать меня в Лондоне, а я в Англии нашел свою Касю.

Что-то я стал ей говорить, а что и сам не знаю, но только вижу, она повеселела, мы выпили вина, она принарядилась, в ванной комнате губной помадой нарисовала на моей груди сердце, мы закрыли Партизана в комнате и ушли в белый свет на поиски того, чего мы там не теряли.

А через час после нашего ухода Партизан удрал из дому и его задавил автобус. Насмерть. Вот что Партизан нашел себе в Лондоне — смерть.

На другой день, когда мы укладывали Партизана в ящик, пришел Франтишек. Понятия не имею, чего он от нас хотел. Зрелище было не из приятных, и он сразу удрал.

А мы с Касей и словом не обмолвились. Так же как раньше пес этот нас примирил, так теперь он разделил нас. Кася думает, что я ее виню во всем, потому что она хотела пойти в кино, а туда с собаками не пускают, а меня злит ее скорбная мина, я ведь знаю, что Партизан был для нее обузой. Я разрешил ей пойти на работу, обещал, что скоро начну заниматься.

Но заниматься не мог, смотрю в книгу, ничего не вижу, пелена перед глазами.

Одно меня удивляло: почему это я вечно что-то должен хоронить, сначала язык, потом собачьи ошметки. В тот вечер, когда мы в кино сидели, на Касю вдруг нашло, она крикнула: «Ты хочешь меня похоронить, как драконий язык!» И я не мог от этих мыслей отделаться. Неплохая коллекция: кусок мяса, пес и женщина. Кася живая. Ее нельзя хоронить. Но разве для этого нужна земля? Эх, Кася, Кася, доктор мой единственный, свой трофей я закопал, но разве я забыл про него? Партизана мы похоронили и тоже не забудем. Теперь я попробую в себе похоронить тебя — живую! Только не знаю, что из этого получится.