Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

Дверь вагона открылась. Вошел другой человек с фонарем. Опять все замерли, остановившись на полуслове. Человек поводил фонарем по лицам и ушел.

— Глянь, опять ушел.

— И все молча, окаянные.

— Когда же обыскивать-то начнете?!

— Дяденька, пропусти в уборную, Христа ради, — послышался бабий голос.

— Ну вот, одна угомонилась, теперь еще другая.

— Это, ежели с фонарями тут будут ходить, они у нас тут всех баб перепортят.

— Баб-то перепортят ли, еще неизвестно, а что бабы тут все перепортят — это уж верно.

Вдруг поезд пошел тише, тише и наконец совсем остановился.

— Матушка, что это?

— Не что это, а сыпь под вагон! — крикнул солдат в рваной шапке. И он ринулся с своим мешком к двери. Все, давя друг друга, бросились за ним.

— Тише, ай взбесились!

— Беременную не задавите.

— Теперь, брат, не до беременных, — говорил какой-то солдат, волоча по полу куль муки и наезжая им на пятки ломившихся в двери людей.

Все ссыпались под вагон. Поезд стоял посреди голого поля, занесенного глубоким снегом. Кругом глядела мутная ночь и белела необъятная снежная пустыня.

— Что ж долго не стреляют-то? — сказал кто-то, выглядывая из-под колес.

— Должно, без подготовки решили.

Остальные все сидели совершенно молча и только тоже изредка выглядывали из-под колес.

Мимо прошли ноги каких-то людей с фонарем по направлению к паровозу. Потом послышались голоса:

— Может, как-нибудь доедем до станции потихонечку? — сказал один.

— Попробуем, — отвечал другой.

Солдат в рваной шапке прислушался и, почесав за ухом, сказал:

— Чтой-то, кажись, промахнулись.

— Что там? — крикнули из окна.

— Заклепка какая-то на паровозе выскочила.

— Тьфу-ты черт! — сказал солдат, плюнув. — Полезай скорей обратно!

Все бросились кучей из-под вагона, так что проходивший мимо кондуктор отскочил с испугу как ошпаренный и крикнул:

— Откуда вас черт вынес?!

Но пассажиры, не слушая, карабкались в вагон.

— Беременной-то помогите! — крикнул кто-то.

Вдруг, едва только уселись, обе двери вагона на двух концах одновременно растворились… Раздался лязг ружей. Вошли солдаты, а за ними два человека с фонарями.

— …Вот оно, подошло… — сказал кто-то в дальнем углу.

Один из вошедших был черный человек в лохматой папахе с серьгой в ухе. Он быстро осмотрелся и указал рукой на мешок, сказав коротко владельцу:

— Развязывай… Мука?.. Удостоверение!.. Нету?.. Забирай!..

И он стал быстро обходить вагон, иногда неожиданно указывая на вещи, мимо которых он, казалось, прошел, не заметив. Это еще сильнее действовало на пассажиров. В вагоне была мертвая тишина. Только слышалось:

— Мясо?.. Удостоверение!.. Нету?.. Забирай!..

— Батюшка! У меня только задняя нога!..

— Переднюю в другой раз захватишь. Забирай.

— А ты что? Чего глаза вытаращила? Что везешь? — сказал он, подойдя к женщине в полушубке и наведя ей фонарем в лицо.

Та смотрела на него и не произнесла ни слова, точно онемев.

— Эх, пропади они пропадом, какой это ребенок будет, когда этак вот… — сказал голос из темного угла.

Комиссар перевел свет фонаря на живот женщины и сказал:

— Что же не скажешь?.. Эй вы, что ж уселись, не можете женщину посадить! Садись.

— Ей сидеть нельзя, — сказал голос из темноты.

Комиссар повернулся от нее и, увидев толстую женщину, крикнул:

— Ну, выпускай кишки, живо!

— Какие кишки? Что ты, угорел?!

— Что намотала на себя?

— Нет, это верно, она толстая, это жир, — заговорили кругом.

Комиссар, махнув рукой, отошел.

— Ну, прямо хоть не езди! — сказала толстая женщина. — Смотрят на тебя, щупают.

— С него тоже небось спрашивают. Что ж ты, развалишься оттого, что тебя пощупал человек по ошибке?

— Да их человек двадцать за день так ошибется.

— Тоже не всякая от природы толстая… Намедни комиссар подошел к какой-то толстой, не говоря худого слова, — шасть к ней под подол — и вытащил десять фунтов солонины. Она и похудела.

Комиссар ушел. В вагоне сразу стало шумно. Все оживленно заговорили.

— Прямо, ровно после исповеди, полегчало, — сказал солдат в рваной шапке, зажегши спичку и посветив ею кругом.

Вдруг женщина в полушубке, стоявшая неподвижно и со страхом смотревшая вслед комиссару, ахнула и схватилась за низ живота.

— Чего ты? Ай скинула? — спросила испуганно полная женщина. Женщина что-то ответила ей и, припав лицом к окну, заголосила.

— А, пропасть тебя возьми!.. С испугу, значит, — сказала полная женщина.

— Что там у нее? — спросили пассажиры.

— Сахар намочила.

С минуту в вагоне было молчание.

— Много?

— Целые десять фунтов, — мешочек промеж ног привязан был. Одна станция, говорит, до дома оставалась, за триста верст везла.

— Ну, самый, самый скверный товар, накажи бог, — сказал солдат в рваной шапке. — Другое что — хоть высушить можно бы, а этот только хуже расползется. Моя невестка намедни соль везла, такая же история вышла. Ну, что ж делать — не без соли же сидеть, покропили, покропили святой водой и пустили в оборот.

1920

Терпеливый народ

По борьбе с грязью была объявлена неделя чистоты, и около советских бань стояла длинная очередь с узелками и вениками под мышками.

Ожидающие, нахохлившись под дождем и топчась по грязи, чтобы отогреть ноги, стояли, ожидая, когда откроется дверь и впустят следующую партию.

— Теперь мыть еще всех затеяли, вот каторга-то, — сказал кто-то.

— Ведь это что за подлость: гонят народ силком да и только. Говорят, у кого расписки из бани не будет, тому обеда выдавать не будут.

— А мыло дают? — спросил обросший волосами человек, проходивший мимо и задержавшийся на минуту, чтобы в случае отрицательного ответа идти дальше.

— Дают, — сказал кто-то неохотно, — по восьмушке на человека.

Обросший человек поспешно стал в очередь.

— Замылись на отделку, — сказал грязный мужичок в рваном полушубке, поминутно почесывавшийся и все прислонявшийся спиной к высокому нервному господину. Тот раздраженно оглядывался на него и сторонился, каждый раз тщательно осматривая рукава пальто.

— Скоро ли пускать-то начнете? Что вы их там дюже долго моете? Старуха, ты куда приперла?

— В очередь, батюшка…

— С мужиками в баню иттить?..

— А нешто это в баню?.. Тьфу! Вот нечистый-то подшутил, — сказала старушка, быстро оглянувшись на вывеску.

— Эх, мозги курьи!..

— Неизвестно еще, у кого курьи. Они вот такие-то станут, потрутся, а у тебя белья, глядь, нету.

— Из-за этого больше всего боишься в баню-то ходить: воруют очень, и опять же вошь.

— Вошь замучила, — сказал, поводя плечами, мужичок в полушубке.

— Да что вы все прислоняетесь! — крикнул на него нервный господин.

Мужичок