Впусти меня - Йон Линдквист

Когда первые бледные лучи рассвета, проникшие сквозь жалюзи, обожгли ладонь Виржинии, как прикосновение к раскаленной лампочке, она мечтала об одном: умереть. И все равно она невольно отдернула ладонь и отползла в глубину комнаты.

На коже ее зияло более тридцати порезов. Вся квартира была залита кровью.

Этой ночью она вскрыла себе вены, чтобы напиться, но, не успев все высосать или слизнуть, залила кровью пол, стол и стулья. Большой тканый ковер в гостиной выглядел так, будто на нем разделывали оленя.

С каждой новой раной, с каждым глотком своей все более разжиженной крови она испытывала все меньше удовлетворения и насыщения. К рассвету она превратилась в развалину, стонущую от ломки и отчаяния. Отчаяния от сознания того, что неизбежно придется сделать, чтобы жить.

Прозрение нарастало постепенно и наконец превратилось в уверенность. Чужая кровь… вылечит ее. Ей не хватало духа лишить себя жизни. К тому же это было наверняка невозможно — раны, нанесенные ножом для фруктов, заживали с нечеловеческой скоростью. Какими бы сильными или глубокими ни были порезы, через минуту кровь останавливалась. Через час на этом месте уже был только шрам.

Кроме того…

Она что-то почувствовала.

Дело шло к утру, а Виржиния все сидела на кухне и сосала кровь из раны на сгибе локтя, уже второй в этом месте, когда вдруг она будто заглянула вглубь собственного тела и увидела…

Заразу.

Ну, не то чтобы увидела, но внезапно перед глазами ее возникла четкая картина. Как беременные во время УЗИ видят на экране ребенка в своем животе, только в ее случае это был не ребенок, а большая извивающаяся змея. Вот что она вынашивала.

Она также увидела, что эта зараза жила своей жизнью, ведомая собственной движущей силой, не зависящей от ее тела. Что зараза останется жива даже после того, как сама Виржиния прекратит существовать. Мать умерла бы от шока, увидев такое на ультразвуке, но никто бы даже не заметил ее смерти, потому что змея завладела бы ее телом.

Таким образом, самоубийство было бесполезно.

Эта дрянь боялась лишь солнечного света. Тусклый луч, упавший на ладонь, причинял больше боли, чем самая глубокая рана.

Виржиния долго сидела, съежившись, на полу гостиной, наблюдая, как свет за окном пробивается сквозь жалюзи, отбрасывая решетку тени на запятнанный кровью ковер. Ей вспомнился внук, Тед. Как он приползал на то место на полу, куда падало полуденное солнце, ложился и засыпал в солнечных лучах, посасывая большой палец.

Голая, мягкая кожа, такая тонкая, стоит лишь…

Да что это со мной?!

Виржиния вскинулась, уставившись в пространство невидящим взглядом. Перед глазами стоял Тед, и она представила, как…

НЕТ!!!

Она ударила себя по голове и продолжала колотить, пока картинка не разбилась вдребезги. Теперь она никогда больше не сможет его увидеть. Ей больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кого она любит.

Я больше никогда не увижусь с теми, кого люблю.

Виржиния заставила себя выпрямиться и медленно подползла к решетке света на полу. Зараза внутри нее противилась и упиралась, но Виржиния была сильнее и все еще контролировала свое тело. Свет резал глаза, квадраты решетки жгли сетчатку, как раскаленная проволока.

Гори! Гори огнем!

Ее правая рука была покрыта шрамами и засохшей кровью. Она протянула ее к свету.

Она даже представить себе такого не могла.

Субботняя боль была ласковым прикосновением по сравнению с тем, что она испытала сейчас — будто пламя сварочного аппарата обожгло ей руку. Через секунду кожа стала белее мела. Через две задымилась. Через три на ней выступил волдырь, который затем почернел и с шипением лопнул. Через четыре секунды она отдернула руку и со всхлипом отползла в спальню.

Запах горелой кожи витал в воздухе. Она даже не смела взглянуть на собственную руку, заползая в постель.

Спать.

Но постель…

Несмотря на опущенные жалюзи, в комнате было слишком светло. Даже натянув на голову одеяло, она чувствовала себя незащищенной. Слух ее улавливал малейшие звуки пробуждающегося дома, и каждый звук представлял потенциальную опасность. Кто-то прошел по комнате у нее над головой. Она вздрогнула, повернув голову в сторону звука, прислушалась. Звук выдвигаемого ящика, позвякивание металла.

Кофейные ложки.

По мелодичному треньканью она ясно распознала кофейные ложки. Увидела перед собой обшитую изнутри бархатом коробочку с бабушкиными серебряными кофейными ложечками, доставшимися ей от матери, когда та переехала в дом престарелых. Вспомнила, как открыла коробку, посмотрела на них и поняла, что ими никогда никто не пользовался.

Вот о чем думала Виржиния, когда она соскользнула с кровати, потянув за собой одеяло, подползла к платяному шкафу и распахнула дверцы. На нижней полке лежало запасное одеяло и пара пледов.

Она испытала что-то вроде грусти при мысли об этих ложках. Они пролежали шестьдесят лет в своем футляре, и за все это время их ни разу не вытащили, не подержали в руках, не использовали.

Звуки вокруг нее усилились — дом просыпался. Но она их больше не слышала — вытащив одеяло и пледы, она завернулась в них, залезла в гардероб и закрыла дверцы. Внутри стояла полная темнота. Она натянула одеяла на голову и замерла, как гусеница в двойном коконе.

Никогда.

Вытянувшись на своей бархатной подушке по стойке смирно — как на параде, в вечном ожидании. Маленькие хрупкие кофейные ложечки из серебра. Она свернулась в клубок, уткнувшись лицом в одеяло.

Кому они теперь достанутся?

Ее дочери. Да. Они достанутся Лене, и она будет кормить с них Теда. И ложкам будет приятно. Тед будет есть с них картофельное пюре. Вот и хорошо.

Она лежала, неподвижная как камень, чувствуя, как тело наполняет спокойствие. Прежде чем она впала в забвение, в голове промелькнула мысль: «Почему мне не жарко?»

Закутанная в одеяло, под несколькими слоями толстой ткани, — да она же должна исходить потом? Вопрос сонно кружился в большой черной комнате, пока ему навстречу не выплыл поражающий простотой ответ.

Потому что я уже несколько минут не дышу.

И даже сейчас, осознав это, она не испытала потребности перевести дух. Ни признаков удушья, ни нехватки кислорода. Ей просто это было больше не нужно, вот и все.

Служба начиналась в одиннадцать, но уже в десять пятнадцать Томми и Ивонн стояли на станции метро в Блакеберге в ожидании поезда.

Стаффан, певший в церковном хоре, сообщил Ивонн тему сегодняшней проповеди. Ивонн рассказала об этом Томми, осторожно поинтересовавшись, не хочет ли он к ним присоединиться, и, к ее огромному удивлению, он согласился.

Проповедь была посвящена современной молодежи.

Опираясь на текст Ветхого Завета, где говорится об исходе народа Израилева из Египта, священник не без помощи Стаффана написал проповедь, посвященную путеводной звезде, — о том, на что могла бы равняться современная молодежь, за чем следовать в своих скитаниях по пустыне и так далее и тому подобное.

Томми читал этот отрывок из Библии и сказал, что пойдет.

Так что когда поезд с грохотом выехал из туннеля на Исландсторьет, гоня волну горячего воздуха, растрепавшего волосы Ивонн, она была просто счастлива. Она посмотрела на сына, стоявшего рядом, глубоко запихнув руки в карманы.

Все будет хорошо.

Да. То, что он согласился пойти с ней на воскресную службу, было чудом. К тому же разве не свидетельствовало о том, что Томми наконец принял Стаффана?

Они зашли в вагон и сели друг напротив друга рядом с каким-то стариком. До прибытия поезда они обсуждали утреннюю новость, услышанную по радио, — поиски ритуального убийцы в Юдарнскуген. Ивонн наклонилась к Томми:

— Как думаешь, поймают его?

Томми пожал плечами:

— Наверное. Правда, лес большой, так что… это надо Стаффана спросить.

— Мне как-то не по себе. Представь, он сюда доберется!

— Да что ему здесь делать? Хотя кто его знает. В лесу ему тоже делать особо нечего. С тем же успехом может и здесь оказаться.

— Ужас!

Старик потянулся, передернул плечами, будто что-то стряхивая, и встрял в разговор:

— Может, это и не человек вовсе.

Томми посмотрел на старика, Ивонн хмыкнула и улыбнулась, и тот расценил это как приглашение к беседе.

— Я хочу сказать… сначала все эти ужасные убийства, а потом… в таком-то состоянии, после такого падения… Нет, я вам вот что скажу: это не человек, и я искренне надеюсь, что полиция пристрелит его на месте.

Томми кивнул, делая вид, что соглашается:

— Или повесит на первом суку.

Старик совсем разошелся: