В краю родном - Анатолий Кончиц

— Женщины ходят, а ты голый, — усмехнулся Петруша.

— Нечего им тут ходить, — бубнил Ведрин. — Тут люди переодеваются. Пускай дают отдельное помещение, как положено на производстве. Чтобы и шкафчик, и душ после работы.

Умывался Ведрин тоже не так, как все. Сначала он тер ладонями свое костистое лицо с такой яростью, что аж кожа скрипела, как сыромятная. Потом он обязательно намачивал свои редкие льняные волосы, которые начинались у него прямо от бровей, оставляя для лба только узкую красную полоску, которая вообще казалась неуместной на его лице. Так было и на этот раз.

— Долго ты еще? — спросил Петруша. — Мне к пяти надо быть на месте.

— Сейчас.

Ведрин махнул расческой по голове, и мокрые волоски послушно улеглись, как надо.

— Хорошо, — одобрил Петруша. — Сойдет.

— Ну что? Пошли? Пивка? — пробормотал Ведрин на одном дыхании, что означало его полное удовлетворение. Даже что-то детское появилось на его жестком суровом лице.

Петруша молча встал и вышел на улицу. Лошадь дремала под дождем. Ведрин заботливо постелил на телеге старую рваную телогрейку и усадил Петрушу.

— Держисси?

— Держусь, — усмехнулся тот, поражаясь поведению Ведрина. Тот всегда, когда маячила выпивка, делался кроток и услужлив.

— Держисси? — повторил Ведрин.

— Держусь.

— Держисси? — снова повторил Ведрин. Потом он вдруг рявкнул на лошадь, которую, видимо, считал низшим существом, глупым животным, раз позволяет напяливать на себя хомут, возит бревна да еще и не выпивает. Лошадь от ею рявканья вздрогнула, обрадовалась и понеслась со двора. Петруша подумал, что лошадь вовсе и не испугалась окрика хозяина, которого до того презирала за пьянку, что однажды укусила за плечо, чему Ведрин очень удивился: «Все ведь понимает, зараза». Просто лошадь очень торопилась в конюшню, где можно похрумкать овес и где своя лошадиная компания.

Из-за кустов, где были развешаны птичьи кормушки, за ними подглядывала Митрофановна. Она ядовито усмехнулась и пробормотала:

— Пиво пить поехали, алкаши несчастные.

Была она в мужской шапке и казенной телогрейке. Сунув руки в карманы, торопливо зашагала в помещение, чтобы поделиться своими наблюдениями с женщинами. Петруша сказал Ведрину:

— Митрофановна нас видела.

— Пошла она! Рабочий день закончилси. Сидят, задницу мнет, а зарплату получает.

— Птичек кормит, — сказал Петруша.

Застоявшаяся лошадь поскакала. Ведрин покрикивал на прохожих:

— Атыди с дороги! Задавлю!

Душа его, видать, успокоилась, пришла в полное согласие с душой лошади. Та хотела поскорей в конюшню, а Ведрин — глотнуть пива.

Прохожие улыбались Ведрину и его лошади. Настоящая лошадь и настоящий Ведрин возможно напоминали пенсионерам их детство, молодость, когда они и сами жили в деревне, пахали да сеяли на лошадях.

Петруша ощущал костистое плечо товарища, и ему было хорошо, уютно, тем более что тот время от времени заботливо хрипел:

— Держисси?

— Держусь.

Около ворот Ведрин привязал лошадь к дереву, у которого останавливался каждый день, чтобы выпить пива, и они пошли в магазин.

С Ведриным было жалко расставаться. Так хорошо стоять около телеги и говорить с человеком о прошедшем дне, высказывать какие-то глупые, но прочные суждения, выслушивать, как толкует Ведрин, будто пиво напиток безалкогольный и его можно пить в рабочее время. Петруша возражал ему, что смотря какая работа, где-нибудь у станка не попьешь.

— У станка, брат, не попьешь, — вздыхал Ведрин. — Производство.

Однако Ведрину надо было на конюшню, и они распрощались. Обратно Петруша не торопился, он знал, что все уже ушли. Разве что в своем кабинете шуршит бумагами Николай Гаврилыч. А может быть, сидит и Платоша, новый сотрудник, напяливши на горбатый нос очки, тщетно пытаясь понять вот уже восьмой год, в чем же суть его диссертации, которую он должен написать.

Но все ушли. Тускло светилась лампочка над крыльцом. Ключи лежали на обычном своем месте. Петруша вошел, сел на лавку и задумался. Надо было открыть форточку, потому что в помещении буйствовал дух Ведрина, настолько густой и плотный, что у Петруши закружилась голова.

Позвонил Николай Гаврилыч и спросил, всели в порядке, Петруша ответил, что все-хорошо и повесил трубку, задумался чего-то о старике, о том, что привычному течению быта этого закутка суждено перемениться. Николай Гаврилыч сдавал заметно, но все еще крепился. Как вот старая коряга в половодье, упирается всеми своими корнями, сопротивляется напору воды, которая неуклонно поднимается все выше и выше, затопляя берега. И около этой старой коряги, надежной и крепкой, всегда много мусора, веток, всякого хлама, который держится около ее мощного суковатого тела. Но вот вода поднимется еще и понесет эту корягу, а мусор развеет во все стороны.

Николай Гаврилыч упирался изо всех сил буйному половодью жизни, но силы эти заметно убывали. И приходилось иногда больше думать о своем здоровье, чем о работе. Ему казалось, что все еще не завершил самого важного в жизни, самого главного, о чем он должен поведать людям. И надо во что бы то ни стало сделать это, потому что вся его долгая жизнь, оказывается, была лишь подготовкой к этому важному. И вот когда он все понял, здоровье стало убывать. Он уже отыскал нужные слова и мысли, сокровенные и в то же время простые тайны и хотел открыть их людям, но бурливая, суматошная жизнь отвлекала.

Как-то отмечали день рождения Николая Гаврилыча. Сдвинули столы, накрыли чистой белой бумагой, все подготовили как следует. Стали сходиться гости, довольно именитые его ученики. Они пожимали старику руку, поздравляли:

— Дорогой Николай Гаврилыч, все мы вас помним, никогда не забываем, вы для нас — что отец родной.

Николай Гаврилыч улыбался, изображая бодрость и веселье, хотя тело просило постели и покоя, а в ушах звенело от комплиментов, мол, как он еще хорошо выглядит для своих лет, сколько в нем силы и энергии. Немножко льстили, немножко лукавили и, конечно, искренне удивлялись его светлой, ясной памяти и здравому смыслу.

Когда гости разошлись, старик с облегчением вздохнул. Он устал от искренней и бескорыстной любви своих учеников, изъявлений бесконечной благодарности. Действительно, многим из них он сильно помог в жизни, вытащил из глубоких ям и западней. Они удивлялись и умилялись до слез его честности, правдивости, преданности науке, потому что сами уже не были такими, порастратили себя. Удивлялись необыкновенной личности, которая больше думала о соблюдении заповедей, чем о хлебе насущном.

Но наступал и его закат, его солнышко неумолимо садилось за лесом. Эх, дорогой Николай Гаврилыч, да вам бы памятник поставить! И они бы тут же поставили, если бы было из чего и если бы умели.

Когда все разошлись, Петруша стал убирать в комнате, собирал посуду с остатками еды, допивал какую-нибудь недопитую рюмку, стараясь не особенно шуметь. Он видел, как утомился Николай Гаврилыч от своего дня рождения, от всей этой своей жизни. Как будто усталость, накопившаяся за жизнь, свалилась вдруг на него и придавила к креслу, так что не пошевелить ни рукой, ни ногой. Николай Гаврилыч неподвижно сидел, закрыв глаза, и казался неживым. Петруша старался не обеспокоить его, не нарушить покой. Он подумал, что и сам станет старым, иссохнет телом, и сила вытечет из него, как из дырявого ведра. А жизнь полетит мимо, кричащая, сверкающая, настырная, слепая, потому что ей наплевать на стариков, те уже свое прожили. Надо торопиться вперед, а они уж не могут торопиться, не могут быстро ничего делать, ни строить, ни добывать добычу, ни разрушать. Петруша хорошо понимал старика.

Научный сотрудник Платоша тоже был на дне рождения, и его голос был слышен среди других голосов довольно явственно, но как-то еще робко. Он больше молчал и слушал, вытягивая шею. В какой-то момент он напомнил Петруше стервятника, который выбрал себе жертву и ждет ее смерти, чтобы выклевать глаза. «Померещится же такое», — недовольно упрекнул себя Петруша и потянулся со своей рюмкой к Ведрину:

— Давай выпьем за старика.

— С удовольствием, — ласково прохрипел Ведрин. — За Николая Гаврилыча всегда с удовольствием.

Как-то Петруша лежал на скамейке, радуясь непогоде — моросило нудно и назойливо. Словно кто-то набросил на ажурные вершины деревьев серую кисею туч, а потом потащил эту кисею, она цеплялась за высохшие вершины сосен и рвалась в клочья. Было еще светло.

Петруша вынул из портфеля бутылку кефира, колбасу, завернутую в грубую бумагу, полбуханки черного хлеба, собираясь подкрепиться. Он радовался, что идет дождь, людям уныло в такую погоду, а ему она нравилась, что он может не торопясь поужинать, что не надо ему ни с кем разговаривать. Можно целый вечер глядеть в окошко на серое пространство, на зябнущие деревья и ни о чем не думать, а просто ждать, какие прибредут мысли.