Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Он в соседней операционной.

В крайне тяжелом состоянии, и по дороге он два раза выдал остановку сердца.

Скорая, разрывая покой вечернего города, примчалась вместе с нами. Остановилась у подъезда, и каталка загрохотала об асфальт.

Прокатилась мимо.

Дребезжа, и Димкино лицо полоснуло заостренными чертами, отпечаталось восковой бледностью, на которой каштановая прядь показалась жутким росчерком.

И захотелось ее отбросить, убрать, как и мешок Амбу.

Димычу он не может быть нужен, он сам в принципе и априори не может быть в состоянии, близкому к терминальному.

Только не КилДиБил.

— Вахницкий? — спросил Кирилл и меня, убирая с дороги каталки, к стене дернул.

Пошел стремительно следом, а я побежала, догоняя.

— Два раза заводили, — синяя спина с белыми буквами «Скорая помощь» ответила на ходу, вкатила Димку в холл, — куда?

— Пятая еще свободна, — медсестра сообщила торопливо.

А из-за поворота показался Иван Саныч, начмед, хирург и приятель па. Он приказал мне позвонить родителям и кивнул Лаврову:

— Успеешь?

— Да.

Кирилл сказал решительно, накинул свою куртку мне на плечи, и за нее же меня встряхнул, заставил посмотреть в глаза:

— Лагиза, я обещаю…

А я кивнула, принимая невысказанное вслух, но такое понятное обещание, вцепилась в куртку, чтобы не вцепиться в него, и… он ушел.

Исчез, оставив свою куртку и уверенность, что дурацкая фраза «все будет хорошо» впервые не подведет.

Будет, здесь, сейчас, с нами.

С Димкой.

Он ведь не может бросить меня, маму и па.

Алёну и их ребенка, о которых я эгоистично забыла, не думала, пока не позвонила… па.

У них был еще вечер, и отзвуки вальса кольнули в сердце. Ресторан с названием города древнего Лация «Тускулум» всегда славился своей живой музыкой и чешской кухней.

Атмосферой волшебства, кою мне предстояло разбить вдребезги.

— Данька? — папа удивился.

Ибо мы уже разговаривали и привычки звонить в третьем часу ночи у меня никогда не было.

— Да, пап… — я запрокинула голову, зажмурилась, и не зареветь получилось.

Получилось сказать на одном дыхании:

— Димка попал в аварию, сейчас в больнице, операция еще идет.

И, пожалуй, я не зря собирала это предложение по буквам, заучивала, репетировала, набираясь смелости, чтобы не мямлить, не начинать с идиотского: «только не волнуйся».

Не начала.

Выдохнула рвано, когда па после вечного молчания сказал, что они вылетают.

Будут через двенадцать часов…

— Не виноват?! Димка твой не виноват?! — у матери Алёны гневно сужаются глаза.

Она шипит гремучей змеей.

И… бессмысленно.

Мы друг друга не поймем.

Поэтому я уже готова развернуться и молча отойти, но белоснежные двери с матовыми прямоугольниками распахиваются, заставляют оглянуться.

Застыть и задержать дыхания.

Задышать снова, потому что не Кирилл.

И не Иван Саныч.

Незнакомый хирург.

И он стягивает маску, обводит холл нечитаемым взглядом, идет к медсестре невыносимо медленно, склоняется, говорит неслышно. Она же кивает и указывает в нашу сторону.

Нет.

Димку взял сам Иван Саныч.

Нет.

Там Кирилл, и вышел, спустившись со второго этажа, он бы.

Нет.

Потому что он мне обещал.

— Вы родители Звеницкой? — хирург подходит, спрашивает.

И дальше он может не продолжать, ответ в его уставших глазах, и мать Алёны, всматриваясь в них, бледнеет, шарит слепо по лацканам пиджака мужа.

— Но… как же… — она лепечет растерянно, оглядывается беспомощно на него, — Федя… это какая-то ошибка, нет… Алёна…

— Мне очень жаль…

Мы сделали все, что смогли.

Большая кровопотеря звучит как приговор.

Восемь.

Утра.

И кофейный аппарат жужжит, заставляет выполнить знакомый и привычный ритуал. Стукнуть ногтем по сенсору экрана, выбрать, расплатиться, поднеся телефон.

Дождаться.

Взять и заледеневшие руки о горячий картон хоть немного согреть.

— … детка, незаменимы бывают только аминокислоты, — снисходительно и в тоже время чарующе разносится за спиной, заставляет выделить из фонового шума, в который у меня сливаются все голоса людей, — да, кислота ты ж моя аминокарбоновая…

Звучит… издевательски, но аминокислоту — я уверена — все устраивает.

Красавиц Вано всегда всё устраивает. И даже на его ласковое, что фенотип вышел шикарным, а вот генотип шикарно подвел, очередная умница и красавица только польщено улыбнулась.

Где во всем городе, пусть и миллионере, наш Казанова отыскивает таких дур в таком количестве для меня навсегда останется загадкой.

— Валинчик мой… — определившись с аминокислотой, разливается патокой Вано, а я к нему оборачиваюсь.

И его сахарный голос с напряженным взглядом не сочетается.

— … я тебе перезвоню, — он растягивает губы в картонной улыбке, и раздражение скользит на грани слышимости, — целую.

Телефон Вано опускает, а меня бесцеремонно берет за подбородок, сжимает, не давая выкрутиться из медвежьего захвата.

Рассматривает, и говорит он жестко:

— Судя по твоему виду у тебя были бурные выходные, которым мне хочется позавидовать. Судя по твоим глазам и выражению лица, это было изнасилование. Даха…

В светло-серых глазах появляется настоящая паника.

Невозможная паника, потому что паниковать могут все, но не Ванечка.

Будь он на «Титанике», то в последние минуты Вано сидел бы на палубе, травил анекдоты, опустошал бар и подмигивал красавицам в спасательных лодках.

И новое чудо света я рассматриваю молча.

— Дашка, не би-си, — он цедит тихо, оглядывается по сторонам.

Холл поликлиники полон, и, пожалуй, только снующие вечно больные бабки не дают ему заорать благим матом и затрясти меня.

— Восемь…

— Что? — Вано моргает, и выражение лица у него становится беспомощным.

— Операция, — безвкусный кофе я отпиваю и предложение заставляю себя сделать распространённым. — Операция идет уже восемь часов.

И, оказывается, молчала я долго, потому что вместо слов выходит режущее слух карканье.

— Какая операция, Даш?

Вано спрашивает осторожно, и, судя уже по его взгляду, сомневается в моей вменяемости.

— Димка, — слова находятся с трудом, и их приходится выталкивать, выдавливать из себя медленно.

Тяжело.

Но Вано не торопит.

Слушает и хмурится, и подбородок мой столь же медленно отпускает, прижимает аккуратно к себе, невесомо, и говорить, пряча лицо на его широкой груди, легче.

— Алёна… умерла, четыре часа назад. И ребенок… срок небольшой… а они меня прокляли, они сказали, что это я виновата, что Димка из-за меня поехал. Из-за меня и работы. И что он тоже виноват, она сказала, чтоб ему тоже сдохнуть…

Футболка Вано яркая, несерьезная, с Винни-Пухом и дурацкой надписью, и я судорожно сжимаю ее пальцами.

Перевожу дыхание.

— … но он не умрет. Кирилл обещал, и операция все еще идет, значит еще не все. И я знаю, что истерить нельзя, я жду и вот… кофе.

В поликлинике, потому что через всю больницу.

Коридоры, лестницы, переходы.

Сбежать из холла приемного покоя, где невыносимо остро стоит запах хлорки, нашатырки и смерти, где рассматривают и ненавидят близкие других пострадавших, потому что моего родственника, а не их, оперируют лучшие врачи, как выкрикнула мать Алёны.

Конечно, сын местного светила медицины, сын друга самого начмеда, сам врач и тоже будущий светила при таких связах.

Ему в отличие от остальных точно не дадут умереть.

Будто на операционном столе статус, связи и деньги имеют значение. Будто остальные врачи все поголовно плохие. Будто кто-то может дать какие-то гарантии.

— Вань, — я поднимаю голову, прошу, и горло от поступающих слез все же сводит, — посиди со мной, пожалуйста.

Я больше не могу там быть одна.

Сидеть с прямой спиной, не замечать, не реветь.

— Дах, ты дура… — Вано протяжно и досадливо стонет, сжимает до призрачного хруста ребер, — ты почему никому не позвонила, коза?