Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Ты и Красавчик… — Женька мнется, — и ты с Лёньчиком рассталась.

Звучит почти претензией, обвинением, под которым я начинаю невольно ерзать, сопеть и сердито бухтеть:

— С Лёнькой мы расстались из-за характеров, мы оказались совсем не конгруэнтны.

— Ага, а с Лавровым конгруэнтны, как тазобедренный сустав.

— Да, — я соглашаюсь прежде, чем до меня доходит смысл ее слов.

И врезаю локтем под ребра, когда доходит:

— Нет, мы совсем… Женька!..

— Чего? — она смеется.

Вызывает невольную улыбку в ответ, потому что тазобедренный сустав — конгруэнтен и потому что в качестве комплимента эта фраза не канает.

Вано проверил на своей очередной единственной красавице и после бухтел неделю, потирая щеку, что девушки пошли не образованными.

И обидчивыми.

И признаний искренних не понимающими, юмора в общем-то тоже.

— Ничего, — я огрызаюсь и двигаю ее, чтобы пристроить голову на ее колени, забраться на кушетку, поджав ноги, — я сплю, ты работаешь подушкой.

Работать подушкой Женька против, но я, не слушая приглушенно-возмущенных возражений, устраиваюсь удобней и ей приходится смириться, отвесить невесомый подзатыльник, когда, уже проваливаясь в сон, я предлагаю ей спеть колыбельную.

И будит она меня осторожно, шёпотом:

— Даха, вставай, уже все.

Эля осмотрели.

Выставили сотрясение мозга, наложили тугую повязку на ребра, что оказались сломаны, и до вечера оставили в палате, под наблюдением.

Для перестраховки, как говорит Степан Германович.

Сцеживает зевок в кулак, и глаза уставшие, красные пальцами трет.

— Все, отличница, можете домой езжать, — но говорит все так же весело, с уколом насмешки, — разбираться.

Растягивает последнее слово, косясь на Кирилла Александровича.

И домой я резко перестаю хотеть, загораюсь нестерпимым желанием остаться с Эльвином и даже желание это изъявить готова, но Женька меня опережает:

— А можно с ним? К нему?

— Тебе можно, но только ты, — Степан Германович благодушно соглашается, предупреждает со строгостью, что смазывается заразительным зевком, и на часы смотрит, — и я тоже, пожалуй, останусь здесь. Пойду спать в ординаторскую, три часа до начала смены у меня еще есть. И, Кир, не забывай, Анька с сусликами с утра в планетарий собрались, поэтому можете не торопиться.

Выходит… неоднозначно.

Или я совсем испорченная.

Да, но на Лаврова посмотреть не получается.

Получается на Женьку, что предательница и что решительно объявляет, что останется с Эльвином до вечера. Право вынести ему мозг с первых минут бодрствования у Женевьевы священное и отдавать его она никому не готова.

Да и в отличие от меня она не дежурила, спала прошлую ночь, поэтому и сестрой милосердия сидеть не мне.

Мне же следует поехать домой.

И гробовое молчание Кирилла Александровича до моей квартиры я разбавляю радио, подпеваю 5sta family с их многоэтажками, и косых взглядов не замечаю.

Игнорирую сжатые челюсти.

И молчу, когда он выходит следом, переливается трелью сигнализация за спиной, и подъездную дверь, пропуская меня, Лавров придерживает.

Не спешит.

Дает фору в пару ступеней, но своеобразные салочки все равно мной заведомо проиграны.

Он догонит, поймает, не отпустит.

Придушит, потому что мы никто и ничего не должны, но позвонить ему я должна была, рассказать, а он должен был помочь.

Пятый этаж, шестой…

Ни к чему ускоряться, Даша, но сердце рвется, оглушает, подгоняет.

Открыть двери, и руки предательски трясутся.

Тормозят.

Ключи бросаются на тумбочку, а я разворачиваюсь, отступаю вглубь коридора.

— Я не обязана была звонить.

— Не обязана, — он подтверждает.

И дверь захлопывает оглушительно.

Надвигается.

— Ты мне никто, чтобы я отчитывалась!

— Никто.

— Ты… ты играешь со мной…

— Играю, — очередное соглашение, что выводит из себя, выдыхается мне в губы, — и люблю.

И целует.

Или наказывает, потому что слишком остро, почти болезненно.

На грани.

И мало, поэтому жадно, глубоко, требовательно, и все равно мало.

До стона и поспешно сдернутой футболки, удара о стену и закинутых на талию ног. До криков и укусов, что сразу зализываются, зацеловываются и сводят с ума.

До сумасшествия, которое поглощает окончательно и раскалывает на мириады…

Глава 33

Черные линии причудливо изогнуты, переплетаются.

Увлекают.

И я веду по ним пальцем, повторяю колдовской узор, чувствуя, как тяжелая и горячая ладонь вздрагивает, напрягается и на миг застывает, переставая дразнить, спускать накинутое кое-как одеяло все ниже.

— Дашка… — Кирилл выдыхает севшим голосом.

А я смотрю на него из-под полуопущенных ресниц, склоняю на бок голову, продолжаю… и кожа под пальцами неровная, солоноватая на вкус.

— Откуда? — я, оставляя под прерывистый вздох очередной поцелуй, приподнимаю голову от его груди.

Тянусь выше и сведенные к переносице брови разглаживаю.

— Не хмурься.

И ответь.

Я все равно узнаю, мне теперь надо это знать.

— Кот-д'Ивуар, — Кирилл отвечает нехотя, медленно.

И пальцы по внутренней стороне бедра скользят тоже медленно, выводят известные им одним узоры, обещают, напоминают.

Отвлекают.

Сворачивает все внутри в один тугой узел желания, и я выгибаюсь, впиваюсь пальцами в плечи, на которых и так слишком много моих отметин.

Кусаю.

— Так нечестно!

— Думаешь? — он довольно смеется, и брови приподнимает вопросительно-озадаченно.

Размышляет всем видом.

— Кирилл… — теперь хмурюсь я.

Требую, и он сдается.

Приподнимается на локте, рыская взглядом по моей комнате, что напоминает наглядную картину последствий урагана.

Или цунами.

Всех стихийных бедствий в мире вместе взятых.

И как объяснить маме рухнувшую этажерку с уже перебитыми статуэтками и вазой придется придумывать.

— Сигареты в джинсах, — он вспоминает.

А джинсы остались в коридоре, добраться до спальни было все же крайне… трудно.

Долго.

И разрушительно.

— Ты за ними не пойдешь, — я предсказываю или прошу.

Не знаю.

Знаю, что пойду за ним.

Остаться даже на минуты одной мне сейчас невозможно.

— Не пойду, — Кирилл соглашается, садится.

И меня в одеяло заворачивает, устраивает на своих коленях и поясняет с понимающим смешком:

— Ты сама хочешь поговорить.

А без одеяла говорить мы будем на совсем другом языке.

Знаю.

— Хочу, — соглашаться моя очередь, и я снова вывожу непонятный рисунок на его груди, который добирается до плеча, переползает на лопатку.

— Мы работали не в столице. Хуан-Уньен, — он говорит задумчиво, и незнакомое название в его исполнении завораживает, рисует в воображении далекий пыльный и жаркий город, — запад страны. Войска правительства, повстанцы… город гулял из рук в руки. Больницу, единственную в округе, старались не трогать, но зацепило…

Оставило шрамы.

А на операционном столе тогда лежал сын вождя одного из местных племен. Его спасли, а вождь спас Кирилла.

Чудодейственных мазей не существуют, но в Африке они есть.

Заговорены кровью предков, пронзительными ударами барабанов, ритмами безумных танцев, что спасают от всех болезней, закрывают от злых духов.

И позже колдовской узор нанес сам вождь, а племя танцевало, пело, призывало своих богов. И, наверное, они откликнулись, вложили в угольно-черные линии магию.

Необъяснимое притяжение, что заставляет меня касаться вновь и вновь, повторять подушечками пальцев, губами, языком…

Спускаться ниже, забывая о всех вопросах.

Потом.

Сейчас у меня одна лишь просьба, неуверенная.

Смущенная.

Пусть и смущаться я разучилась давно, но под потемневшими синими глазами, что смотрят жадно и откровенно, смущение воскресает, заливает щеки жаром.