Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Вить, она поедет с ним, — Лёнька, бросив острый взгляд и на миг усмехнувшись, слова Лаврова подтверждает, распоряжается холодно и высокомерно, — и остальные двое тоже.

— Но Аркадий Петрович…

Начальник безопасности хмурится еще больше.

Мрачнеет.

— К Аркадию Петровичу поеду только я, — Леонид Аркадьевич, достойный сын своего отца, встает неловко и приглушенный стон сквозь стиснутые зубы слышу лишь я.

Он же хромая подходит к Виктору, хлопает его по плечу и предлагает задушевно:

— Поехали домой, Вить.

Глава 32

Лёнька уезжает.

Скрываются за поворотом, полыхая алыми фарами, два близнецовых внедорожника, и на пустынной стоянке я остаюсь наедине с Лавровым.

Он стоит за спиной, и тяжелый взгляд слишком явственно ощущается затылком, прожигает насквозь и повернуться невозможно.

Заговорить.

Сказать, спросить, извиниться, сделать хоть что-то.

Напряжение, безмерно материальное, сковывает, связывает по рукам и ногам, и звук хлопающей двери машины бьет по нервам.

— Ребят, я, конечно, понимаю, что встречать рассвет вдвоем очешуенно, но может сначала поможете сирым и убогим, — знакомый голос знакомо весело раздается позади.

И в Зажигалке Кирилл Александрович, оказывается, что-то забыл в компании Степана Германовича. И к другу Лаврова, старательно не глядя на самого Лаврова, повернуться гораздо легче.

Проще поздороваться.

— Утро доброе, отличница, — он широко улыбается, и пачкой сигарет, выуживая одну, о ладонь стучит, — или еще ночь?

Вопрошает он у Лаврова, но ответа не дожидается, и философски пожимает плечам, хлопает своего друга и предлагает серьезно:

— Кирюха, а давай ты свою отличницу убьешь позже? Мне парень не нравится, осмотреть б его по-хорошему. Знатно отделали, — Степан Германович морщится.

И мир возвращается в движение, заставляет опомниться.

Устыдиться.

— К вам или нам? — Кирилл Александрович интересуется сухо.

Не смотрит больше на меня.

— К нам ближе, — Степан Германович хмыкает, выдыхает облако дыма и на миг довольно жмурится, подставляя лицо едва поднявшемуся над горизонтом солнцу. — Нет, какая все же красота, а! Тишина, спокойствие, птички поют.

— Ты соловьем разливаешься… — Лавров недовольно скрипит.

И к припаркованной под липами машине устремляется первым.

— Разливаюсь, друг мой, — Степан Германович покорно соглашается, и от задней двери меня мимоходом оттесняет, оглядывается со странным выражением лица на вывеску клуба. — Такое заведение посетили, а ты ворчал, что Черный лис места поприличней выбрать не мог. Вот где, если бы не тут, ты б еще так развлекся?

— Стива… — Кирилл Александрович тормозит, застывает, так и не сев, и на Стиву смотрит поверх крыши.

Предупреждает, и их молчаливый короткий диалог заставляет перевести взгляд с одного на другого, вглядеться в каменное лицо Лаврова, в заигравшие на скулах желваки, в холодные синие глаза, что неожиданно в упор смотрят на меня.

— В машину садись, Дарья Владимировна.

Он приказывает, и я моргаю, опоминаясь, открываю послушно дверцу.

Сажусь рядом, и назад оглядываюсь, встречаюсь взглядом с бледной и взволнованной Женькой, что пытается улыбнуться подрагивающими губами:

— Ты пропустила, как новообретенных друзей Элечки галантно предложили подвезти в неизвестное направление вежливые охранники твоего Лёньчика.

— Как появившийся из ниоткуда администратор ужасался произошедшему, вы тоже пропустили, — Стива добавляет задумчиво, проверяет деловито пульс пристроенному посередине Элю, и выдает кривоватую улыбку. — Кажется, дни этого милого заведения сочтены.

— Давно пора, притон, а не клуб, — Кирилл Александрович цедит сквозь зубы, бросает взгляд в зеркало заднего вида. — Как он?

— Жить будет, но мучительно больно и, глядя на тебя, подозреваю, что недолго, — Степан Германович заверяет с оптимизмом.

Лавров не возражает, и мы с Женькой тревожно переглядываемся.

И голос несмело подает она:

— Кирилл Александрович, Эльвин ни в чем не виноват…

— И сюда он нас не звал, мы поехали сами, — я шепчу едва слышно, смотрю в окно.

И инстинкта самосохранения не имею, ибо, судя по искрометному взгляду в мою сторону, мне следует рот вообще не открывать.

Молчать, раскаиваться и придумывать оправдательную, а заодно, и предсмертную речь.

— Нет, Кирюха, ты посмотри какие они у тебя, а? — Степан Германович восторгается, одобрительно прищёлкивает языком, и звучит это его одобрение совсем неодобрительно. — Сами приехали, сами… вляпались. Молодцы!

— Отличники, Стива, — Лавров хмыкает.

— Да ну, — Стива удивляется наигранно, указывает на Эля, — и этот тоже?!

— А этот, Стива, — Кирилл Александрович отвечает задушевно, с насмешкой, за которой ярость скользит чрезмерно отчетливо, — самый главный отличник. Отличается и отличается. С Дарьей Владимировной на пару. Да, Дарья Владимировна?

Вопрос звучит с издевкой, и голову в плечи я невольно втягиваю.

И желтому зданию второй городской радуюсь, как никогда в жизни, выскальзываю из машины первой.

Нажимаю под руководством Степана Германовича на звонок у железных дверей.

— Лизавета Семеновна, а мы к вам! — он обольстительно улыбается сухопарой старушке, что отодвигает с лязгом засов, распахивает перед нами двери, и на нас взирает с удивлением.

Пятится:

— Степан Германович?

— Вы уж нас простите, что мы в столь поздний час, — он пыхтит.

И Эля, повисшего безмолвным и полубессознательным кулем между ним и Кириллом Александровичем, в тамбур приемника они затаскивают.

— У нас внеплановые учения в раненных бойцов, — Стива оглядывается по сторонам, перепоручает Эля Кириллу Александровичу. — Народу много?

— Нет, два под наблюдением, а Илья Петрович на втором этаже, — Лизавета Семеновна поджимает губы, кутается в накинутый поверх костюма платок, и за нами следом семенит.

Мы же идем за Степаном Германовичем, что уверенно шагает вперед, преображается с каждым шагом и в кабинеты по пути заглядывает.

— Лизавета Семеновна, Флюра же сегодня в ночь? Где она?

Он даже не спрашивает — требует.

Сосредоточенно.

И узнать в нем человека, что еще недавно говорил: «очешуенно», веселился и зло иронизировал вместе с Лавровым, нельзя.

— Так сегодня, — Лизавет Семеновна охотно подтверждает, и недоумение в ее голосе противостоит любопытству, — на третьем. Позвать?

— Да, — Степан Германович коротко соглашается, рубит слова, — мы в пятой смотровой, пусть спустится как можно скорей.

— Конечно-конечно, — она суетится, кивает выбеленными сединой кудряшками.

А Степан Германович распахивает белоснежную дверь с зеленой табличкой, пропускает Лаврова с Эльвином и… нам с Женькой путь преграждает.

— Вы ждете здесь, — он смотрит строго, холодно в духе Лаврова, — и, отличница, постарайтесь ни во что не вляпаться.

Не вляпаться в первую очередь следует в дверь, которая оказывается захлопнутой около носа. И назад я покачиваюсь невольно, оглядываюсь в поисках поддержки и ответов на Женьку.

— И как это называется?

— Дискриминация, — она недовольно буркает, сверлит дверь почти обиженным взглядом. — Вот чего они? Можно подумать мы б увидели что-то новое!

— Не увидели б, — я согласно хмыкаю. — Элечку мы не только видели, но и облапать кучу раз уже успели.

— Угу, — Женя фыркает и к единственной кушетки устремляет сначала свой взор, а потом и ноги, — ты главное Кириллу Александровичу именно так и передай. Он оценит. И Эльвина в землю точно вкатает.

— Не вкатает, — я возражаю, но без особой уверенности.

Устраиваюсь рядом, приваливаясь затылком к стене, и ноги блаженно вытягиваю.

— Надеюсь, это моя привилегия, — Женька же ворчит, поворачивает голову, смотрит.

И, приоткрывая глаза, которые настойчиво и самостоятельно слипаются, я недовольно вопрошаю:

— Что?