Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Помоги…

Потому что в теории это одно, а на практике — мне сегодня доказали — у меня была очень скучная личная жизнь.

Серая, как подаренное несостоявшейся свекровью платье.

Пра-а-авильная.

Без изысков.

И изыски, раскрашивая жизнь буйством красок, мне показывают только сейчас, демонстрируют наглядно, учат… и ловят крик, что невозможно удержать.

— Лагиза…

Под требовательными губами кожа плавится, и думать не получается. Его прикосновения не оставляют больше мыслей, связанных слов… и за окном темный вечер, когда я добираюсь до кухни.

Спотыкаюсь в коридоре о его футболку.

Подхватываю и, помедлив, надеваю.

Лёнька терпеть не мог, когда я брала его вещи, это было пошло, а Кирилл?..

Он поворачивается от окна, тушит сигарету, прищуривается. Не подходит, смотрит, словно касается, и… возмущений не будет.

Без нотаций, и переодеваться меня не отправят.

Скорее только разденут…

— Разбудил?

— Сама, — я нервно выдыхаю и за стол скольжу, — я есть хочу.

Или уже нет.

Под следящим взглядом голод появляется совсем другой, но… кофе и неровные огромные пласты колбасы на уже подсохшем хлебе.

Пельмени.

На это раз с черносливом, поскольку Кирилл доставал наугад, варил, напевая что-то кошмарное, но смешное, а я руководила, хохотала, рассматривала его, изучала перекатывающиеся под кожей мышцы, узкую талию, и джинсы он натянул зря.

Или нет, так тоже соблазнительно.

Будоражит.

И пельменями меня кормят с вилки, затаскивают к себе на колени, и, дуя на очередной поднесенный пельмень, я решаюсь спросить:

— Кто такой Черный лис?

И для чего с ним надо было встречаться в Зажигалке?

— Дашка… — Кирилл вздыхает, перестает улыбаться, опускает вилку.

И левая рука, что пробралась под футболку, устроилась на моей груди, замирает.

— Кирилл, — я отзываюсь в ответ, и улыбка тоже сходит на нет, — расскажи…

— Он… журналист, — рассказывает.

Через силу, скупо и за пачкой сигарет тянется, бубнит, щелкая зажигалкой, нелицеприятную и емкую характеристику.

— Из тех, что стервятники. Ищет сенсации, — зажигалкой Кирилл трясет остервенело, и в голосе слышится ожесточённость, — а дела врачей всегда можно раскрутить на сенсацию. Дашка…

Он просит.

— Извини, — я целую его в уголок искривленных губ, обнимаю за шею, крепко, изо всех сил, прижимаюсь на сколько возможно, потому что только так получается признаться шепотом, — мне просто очень страшно.

Иррационально.

Я не могу объяснить откуда приходит эта безотчетная тревога, от которой в испуге ускоряется сердце, стучит в висках, холодеют руки, и я еще больше вжимаюсь в Кирилла.

Он горячий, мой, и его запах, смешанный с запахом сигарет, успокаивает, дает снова задышать.

— Ты чего, лагиза? — он спрашивает мягко, заглядывает в глаза и прядь волос от лица убирает, заправляет осторожно за ухо. — Все уже хорошо.

Хорошо.

Руки, надежные, гладят по спине, обнимают, держат, крепко-крепко, и я знаю без слов и обещаний, что удержат всегда и в любой ситуации.

Он не отпустит.

И к его губам я тянусь сама.

Успокоиться окончательно, убедиться, поверить… и телефон звонит невовремя.

Раздражает, потому что успокоение все равно ведет к страсти и стянутой футболке…

— Да чтоб их всех… — Кирилл ругается, отстраняется.

Встает, не отпуская меня, и я со смехом повисаю на нем мартышкой, обвиваю руками и ногами. Прикусываю за мочку уха, пока некоторые, делая мне страшные глаза, отвечают серьезно и собранно.

Щипают предупреждающе за задницу, и смеяться хочется еще больше.

Дурачиться.

Но Кирилл вдруг хмурится, пропадает веселье из глаз.

— Да, Иван Саныч… на девятом километре… массовое… к нам… — он говорит отрывисто, быстро, — … да, я понял. Через двадцать минут бу… подождите… как зовут?!

Кирилл замирает, смотрит на меня, и… я сама сползаю по нему на пол.

Покачиваюсь.

А он с трудом повторяет то, что я и так успела услышать без него:

— Вахницкий Дмитрий Владленович…

Глава 34

Димка.

Мой Димыч.

Мой невыносимый КилДиБил, что дразнил репейником и давал обидные подзатыльники, мой родной брат, что заплетал косы и учил правильно сжимать кулак.

Драться.

И никогда не сдаваться.

Держать удар всегда следует до последнего, и… я стараюсь.

Час.

И два.

Три.

Четыре показывает белый круг часов над дверями, когда двери распахиваются и в холл влетает пожилая пара.

— Наша дочь… — она говорит прерывисто, ломким голосом, наваливается на стойку, — Алёна, Алёна Звеницкая, нам сказали…

— Нам позвонили из милиции, сказали, что она у вас, — он подхватывает, когда у нее перехватывает дыхание, разъясняет строго.

Обстоятельно.

Жутко спокойно.

— Из полиции, Федя.

И мне даже в самом страшном кошмаре не могло присниться, что с родителями Димкиной Алёны я познакомлюсь именно так.

— Алёна Федоровна Звеницкая? — медсестра деловито уточняет, щелкает еще более деловито компьютерная мышь и стучат неуместно задорно клавиши. — Операция еще идет. Ждите.

Ждать.

Одна гласная, три согласных.

Глухие, парные, непарные, твердые, мягкие, ударные, безударные… я успела разобрать это чертово слово и по диагонали, и по вертикали десятки раз.

Повторить.

Возненавидеть.

И старая кушетка заходится скрипом, когда я, расцепив пальцы на подтянутых к груди коленях, встаю.

Подхожу.

— Здравствуйте, я сестра Димы.

Свой голос узнать не получается, он… незнакомый, шершавый, а они оборачиваются.

Смотрят недоуменно.

— Димы… — она повторяет со странной интонацией, — Дима…

Понимание медленно загорается в ее шоколадных, как у Алёны, глазах, разбавляется непонятной яростью, от которой хочется отшатнуться.

— Ты…

— Вы Даша? — он перебивает, спрашивает сухо, строгим тоном.

И я чувствую себя школьницей, нерадивым учеником, что из рогатки перебил все школьные окна с первого по четвертый этаж и краской на школьном заборе прочувственно выразил свое мнение о всем педагогическом составе.

— Да, — отвечаю с меньшей уверенностью.

И все же отшатываюсь, ибо она покачивается вперед:

— Дима… это он, это из-за него Алёна здесь!

— Лара… — он удерживает.

Прижимает к себе, обнимает, покачивается вместе с ней, как с маленьким ребенком, и, впиваясь побелевшими пальцами в рукава его пиджака, она опаляет лютой ненавистью:

— И ты, вы оба виноваты… сестра… — последнее слово она растягивает с издевкой, что бьет хлестко и наотмашь, подрагивают бескровные губы, — я умоляла, слышишь?! Я умоляла их остаться до утра, но нет… его работа и Данька, Данька, Данька… Димочке надо утром на дежурство и он волнуется за свою сестру… разобраться еще надо, какая ты ему сестра!

Она кричит, и медсестра из-за своей стойки приподнимается.

Смотрит с любопытством.

И разговоров будет много.

— Если бы они поехали утром, то ничего бы не случилось!!! — она бьется в его руках, вырывается, и ее крики оглушают.

Стучат по вискам.

И она… права.

Если бы они остались, то «Лада Приора» с веселой компанией стала бы обгонять не их. Если бы они не поехали, то, столкнувшись при обгоне с десяткой, «Приору» отбросило бы не на Димкин Хёнде, который я, дразня, упрямо именую то Хундаем, то Хюндаем. Если бы Димыч согласился, то их машину не выкинуло бы в кювет, перевернув вверх тормашками.

Если бы они остались, то в списке из двенадцати фамилией их с Алёной не было бы.

Если бы…

Не считается.

И мои лучшие знания истории — это то, что она не знает сослагательного наклонения.

— Лара… — он повторяет с нажимом, смотрит поверх ее головы на меня. — Дарья, ваш… так называемый… брат… мы бы не хотели ничего о нем слышать. Наша дочь…

Отец Алёны запинается, а я произношу едва слышно:

— Но Димка ведь не виноват.