Замешательство - Ричард Пауэрс

– Тогда я не думаю, что мой сын завтра выйдет на сцену.

Забавно: всегда можно одержать верх в переговорах, если ты не зациклен на победе.

В аудитории собралось триста человек, и после утренних выступлений народ продолжал прибывать. За пятнадцать минут до начала шоу мы втроем отправились за кулисы. Техник подключил Карриера и Робина и объяснил им этапы процесса.

– Вы увидите красные часы внизу, на передней части сцены. Когда пройдет четыре минуты и сорок пять секунд… – Техник резанул пальцем по горлу и издал булькающий звук. Марти кивнул. Робби рассмеялся. Меня чуть не стошнило.

Я не осознавал, что выступление уже началось, пока не увидел Карриера в центре сцены. Зрители аплодировали. Я обнял Робина, как будто он мог выскочить на сцену, если я его отпущу. Техник стоял с другой стороны от него, размахивая портативным монитором и что-то шепча в микрофон гарнитуры.

Карриер звучал свежо, если учесть, как часто ему приходилось рассказывать о своих исследованиях на публике. Он по-прежнему говорил о работе так, словно результаты вызывали у него мистические ощущения. Ему потребовалось пятьдесят секунд, чтобы описать нейронный фидбек, еще сорок – чтобы объяснить суть программного обеспечения для фМРТ и ИИ, и полминуты на подведение итогов. Третья минута ушла на видео с участием Робина. Судя по звукам, которые издавала аудитория, она была под впечатлением. Как и мой сын, который увидел все вновь, стоя рядом со мной за кулисами темного, битком набитого театра.

– С ума сойти. И это все случилось со мной?

На четвертой минуте прозвучало главное. Карриер сказал об этом небрежно, как будто всего лишь изложил еще один фрагмент данных: мать, чья смерть вынудила мальчика застрять в порочном круге, вернулась, чтобы исцелить его дух. Робин дернулся у меня под мышкой. Я посмотрел на маленькую Вселенную рядом со мной, чье плечо я сжимал слишком сильно. Робби ухмылялся, как будто мальчик, спасенный из того порочного круга, его очаровал.

В последние полминуты своего одиночества на сцене Карриер перешел к интерпретации.

– Мы едва успели осознать потенциал этой методологии. Только будущее раскроет ее подлинные возможности. А пока что вообразите себе мир, где гнев одного человека может смягчиться под воздействием спокойствия другого, где ваши тайные страхи утихнут благодаря мужеству незнакомца и где можно научиться избавлению от боли, как игре на пианино. Мы могли бы узнать, как не испытывать страха, живя на Земле. А теперь, пожалуйста, поздоровайтесь с моим другом. Мистер Робин Бирн.

Миниатюрная фигурка рядом со мной сбросила руку с плеча и исчезла. Я схватился за затылок, пока сын пересекал сцену. Он выглядел таким маленьким. Однажды я видел, как девочка его роста играла фортепианный концерт № 8 Моцарта в Меркин-холле в Нью-Йорке. У нее были такие маленькие ручки, что она с трудом могла взять нонаккорд. Я не знаю, как она справилась и почему родители ей позволили. Я испытал такое же смятение. Мой сын стал крошечным вундеркиндом, причем он был сам себе музыкальный инструмент. Зрители неистово зааплодировали, когда Робин выбежал в освещенный центр сцены. Там он приложил ладонь к груди и низко поклонился. Публика захлопала и засмеялась громче.

Я так часто смотрел это видео, что моя память убеждена, что я сам находился в темном зале. Карриер, наверное, думал, что Робин улыбнется и помашет рукой, а потом они вдвоем попрощаются. Но у них все еще оставалась в запасе долгая, коварная минута.

Весь зал хочет, чтобы профессор спросил: «На что это похоже? Как ощущается? Это все еще она?» Но Карриер сворачивает в другую сторону. Он спрашивает:

– Что сильнее всего изменилось по сравнению с тем временем, когда начались сеансы?

Робин трет рот и нос. Он слишком долго не отвечает. Видно, как тревожится Карриер и как зрители начинают беспокоиться.

– Вы имеете в виду в реальной жизни?

Он слегка шепелявит. Публика хихикает. Карриер понятия не имеет, к чему клонит Робин. Прежде чем Мартин успевает вернуть ситуацию под контроль, мой сын заявляет:

– Ничего!

Публика снова смеется, хотя и не очень уверенно. Вопрос раздражает Робина. В его трехсложном ответе звучит подтекст: вы же сами знаете, что происходит. Все об этом знают, просто дали обет молчания. Мы теряем эту планету, этот безгранично щедрый дар. Правая рука Робина опущена, кисть странно поворачивается туда-сюда – никто из сотен тысяч зрителей, кроме меня, не в силах интерпретировать этот жест.

– Все дело в том, что я больше не боюсь. Я часть чего-то по-настоящему огромного. И это круче всего.

Карриер жестом указывает на аудиторию, которая разражается аплодисментами. Он кладет руку Робину на голову. Любовник матери моего сына. За десять секунд до финала выступление заканчивается.

На Нитаре мы почти ослепли. Из десяти основных чувств наше зрение было слабейшим. Но там и не на что было смотреть, кроме струек жидкости, светящихся из-за бактерий. Мы воспринимали что-то вроде цвета своими ушами, расположенными далеко друг от друга, и с предельной точностью ощущали окружающую среду благодаря давлению на кожу. Мы замечали даже малые перемены с большого расстояния, поскольку чувствовали их вкус. Восемь сердец с восемью особыми ритмами сделали нас весьма чуткими к течению времени. Температурные градиенты и магнитные поля подсказывали, куда надо идти. Мы общались с помощью радиоволн.

Наше сельское хозяйство, литература, музыка, спорт и изобразительное искусство соперничали с земными. И все же мы, со своим колоссальным интеллектом и миролюбивой культурой, не изобрели двигатель внутреннего сгорания, книгопечатание, металлообработку, электричество и что-нибудь вроде развитой промышленности. На Нитаре текла расплавленная магма, вспыхивал магний, горело многое другое. Но мы не научились добывать огонь сами.

– Круто, – сказал Робин. – Я на разведку.

Я велел ему не уходить слишком далеко от поверхности, особенно от вентиляционных шахт. Но он был молод, а молодежь больше всего страдала от самого большого испытания, которое мог предложить Нитар. Планета, где слово «навсегда» было равнозначным слову «никогда», сурово относилась к юнцам.

Сын вернулся очень быстро, подавленный.

– Наверху нет ничего, кроме неба, – пожаловался