Искатель. 1978. Выпуск №4 - Александр Буртынский

— Такие вещи зачастую знают все соседки, — заметил майор Кедровский.

— Бывает и так. Но я не поручусь, что Закшевского не задушил Кошух. Видимо, этого мы уже никогда не выясним. Оставался еще Лубий, тоже знавший изрядный кусок прошлого мнимого Кошуха. И на него падает подозрение. Его оправдания и объяснения не вполне удовлетворительны. Однако в нашем списке был еще один человек, уроженец именно того галицийского городка…

Левандовский опять умолк. И снова никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова.

— Идя по этому следу, чуть приметному, наводившему на мысль, которая вначале вообще не принималась нами в расчет, представлялась невероятной, мы наткнулись на людей, проживавших когда-то в Станиславуве. Бывший бургомистр этого города рассказал нам о трагической участи доктора Смоленского и его семьи. Бывшая дворничиха дома, напротив которого жили Смоленские, не только повторила его рассказ, не только подтвердила, что одна из дочерей доктора и его сынишка — Ежи чудом уцелели, но и распознала человека, выдававшего себя за Анджея Кошуха. Когда мы показали ей фотографию мнимого Анджея Кошуха без парика, она уверенно заявила, что это не кто иной, как Анджей Коваль, проворовавшийся служащий больницы, приятель барышень Смоленских, если можно употребить это слово, говоря о провокаторе, о виновнике гибели доктора Смоленского, его семьи и еще нескольких человек. Я кончаю… Скажу только вкратце о дальнейшей судьбе Коваля, которую нам удалось воспроизвести в самых общих чертах. Опасаясь мести, несмотря на помощь и поддержку гестапо, он надел парик и раздобыл документ человека, также убитого гестаповцами, но по другому делу. Пользуясь этим документом, он вступил в банду УПА, однако быстро сориентировался, что бандиты обречены. Тогда он дезертировал, намереваясь уехать на Запад. Мы не знаем, что ему помешало осуществить это намерение. Он поселился в Познани, женился, стал смирным, приторно-вежливым. Быть может, до Закшевского каким-то образом дошли некоторые подробности прошлого Коваля — Кожуха. Не исключено, что, спасая себя, Коваль решился на убийство Закшевского. Не исключено, что из страха перед разоблачением он не поколебался бы совершить и второе убийство. Быть может… Автомобильная авария была действительно случайностью, простой случайностью… Однако не стоит гадать, вернемся к фактам. Коваль в тяжелом состоянии попал в больницу. Без парика. И в больнице его узнал хирург. Не так ли? Не так ли, доктор?

— Да. — Хозяин, сидящий в своем глубоком кресле, сказал это тихо, очень тихо, после длинной, очень длинной паузы. — Да… Но не только я его узнал, когда, закончив первую серию операций, взглянул на него не как на разодранные мышцы, переломанные кости, израненное тело, а как на человека. Да, я его узнал, но и он узнал меня. Ему даже легче было узнать меня, чем мне его. Он спросил медсестру, как зовут доктора, которому он обязан жизнью. Ловко выпытал, сколько мне лет. Откуда я родом. Он ничем не выдал себя, однако я понимал, чего он боится, почему хочет поскорее выписаться из больницы, исчезнуть. Он надеялся, что я его не узнал, фамилия другая, да и тогда я ведь был ребенком… Но ему приходилось держаться настороже, скрывать от меня свой страх. Ему пришлось выдержать разговор о парике, начатый мною, пришлось принять из моих рук свою новую жизнь и свой новый парик…

— Но ведь вы могли, доктор… — сказал Левандовский.

— Нет, не мог, дорогой мой, именно этого доктор не мог сделать, — тихо досказал майор Кедровский. — И только поэтому наша встреча носит такой характер. Несмотря на все, она носит такой характер и вообще состоялась.

— Совершенно верно, именно этого я не мог сделать. Достаточно было какого-нибудь недосмотра, попросту недосмотра — и я бы развязал себе руки, и вам не пришлось бы беспокоиться, а на свете стало бы одним негодяем меньше… Но я подумал, что число негодяев, общее число, в таком случае останется точно такое же. Одного не станет, зато прибавится другой. Нет, дело тут не в клятве, которую дает начинающий врач. Формальные клятвы ничего не стоят. Я лично не придаю значения никаким клятвам, для меня это не более как формальность. Я прислушивался только к голосу своей совести. Речь идет о моей врачебной совести, о моем профессиональном, долге, о честном подходе к своему делу. Вы и представить себе не можете, сколько часов я просиживал ночами в этом самом кресле, в котором сижу сейчас, и думал, неотступно думал об одном: как мне поступить?

— Но почему вы не обратились к нам, в прокуратуру, в суд? — Кедровский поднялся, наклонился к хирургу.

— Потому что приговор уже был вынесен.

— Чей приговор?

— Пожалуйста, взгляните сами! — Доктор, не вставая с кресла, повернулся, взял с полки тонкую картонную папку, развязал тесемки, вынул большой лист, на который была наклеена узкая пожелтевшая полоска папиросной бумаги, густо исписанная на машинке, и протянул его Кедровскому. Майор наклонился еще ниже, чтобы в свете лампы разобрать поблекшие буквы. Приговор. Подпольный суд приговаривает Анджея Коваля к смертной казни за измену польскому государству, сотрудничество с гестапо и выдачу польских граждан — борцов за независимость… 1943 год.

— Приговор был вынесен, в Коваля стреляли. И попали. Но только ранили, не убили. Он оправился и после этого стал носить парик. Шрам от той пули я нашел во время операции… Копию приговора хранила моя сестра и отдала ее мне, когда я уже стал взрослым. Не для мести. Нам и в голову не приходило искать Коваля. Она просто передала мне страшную семейную реликвию.

— Но ведь этот приговор сейчас не имеет законной силы! Он сейчас ничего не значит!

— Для меня значит.

— Как гражданин нашего государства, доктор, вы обязаны подчиняться его законам. Законам, согласно которым у нас, как во всем цивилизованном мире, самосуд недопустим. А это был самосуд…

— Да, можно расценивать это так. Однако чувствовать можно иначе. Кроме того, как известно, жернова правосудия при таком сроке давности мелют очень медленно, порой еле ворочаются. Существуют суровые статьи закона, но существуют также и амнистии! Двадцать лет спустя суды более снисходительны. Да, майор, я во всем отдаю себе отчет, во всем отдавал себе отчет с самого начала, и если бы кто-нибудь пришел ко мне посоветоваться, как ему поступить в подобном случае, я бы нисколько не сомневался, что следует делать. Я бы посоветовал ему обратиться в милицию, в прокуратуру, в суд. Посоветовал бы совершенно искренне, постарался бы убедить его, что иного пути нет. Однако то, что советуешь другим, редко совпадает с тем, что советуешь самому себе. Куда легче дать умный совет другому, чем самому себе.