Верность - Адриан Романовский

Павловский ничего не ответил, крепко пожал руку штурмана и пошел к себе. У него было какое-то смешанное чувство. С одной стороны, он был удовлетворен: за год службы на «Адмирале Завойко» они впервые обменялись со штурманом крепким рукопожатием. Но он чувствовал, что Беловеский по-прежнему остался «сам по себе» и его признает только потому, что он комиссар. К тому же штурман «заядлый беспартийный», а таким, он был уверен, полностью доверять нельзя… «А как же командир, — вдруг вспомнил он, — ведь он тоже беспартийный?»

Впервые он начал понимать, что авторитет члена партии не вручается ему вместе с партийным билетом. Что авторитет этот неотделим от человеческих качеств и поступков члена партии. Что беспартийных гораздо больше в революции, чем членов партии, и что с ними и их мнениями нужно считаться. Ему невольно вспомнились от кого-то услышанные слова Ленина о том, что руками одних коммунистов социализма не построишь. Какая в этих словах жизненная правда! Но как объединить вокруг себя беспартийную массу и вести её за собой? И он снова возвращался к мысли о том, что для этого прежде всего нужно организовать на корабле партийную ячейку. Но как это сделать, когда он единственный коммунист на борту!

Через два дня в кают-компании «Адмирала Завойко» появилось новое лицо — худощавый живой человек лет тридцати, в потертом синем кителе с давно не чищенными пуговицами, с подстриженными по-английски усами, отрастающей кудрявой шевелюрой, которую уже успела тронуть седина, с нервной речью и порывистыми жестами. Это был выкупленный у контрразведки бывший комиссар Глинков, прибывший в Шанхай на пароходе «Лористан».

Беловеский ещё с Балтики знал фельдшера Глинкова. В первый год революции случай столкнул их на площади. Шел шумный митинг. Прибывшая из Петрограда делегация черноморцев призывала защищать революционный Петроград и во имя этого вести войну до победного конца, агитировала за «заём свободы». Серьезных оппонентов не было, но из толпы раздавались гневные возгласы: «Пущай буржуи дають!», «Какие у матроса деньги?!».

Вдруг на трибуне показался флотский фельдшер и, взмахнув фуражкой, заговорил:

— Зачем он нужен, этот «заем свободы», товарищи? Для защиты завоеваний революции, как нас только что уверяли? А ведь это неправда! «Заем свободы» нужен для продолжения бойни, выгодной капиталистам и помещикам и гибельной для трудового люда, одетого в серые шинели. Поэтому, товарищи, никакой поддержки этому займу лжи и обмана, займу крови и новых жертв на фронтах ненужной народу войны. Долой обманщиков, агитирующих за этот заем!

Этот призыв потонул в поднявшемся шуме. Свист, ругань, крики: «Долой войну!», «Предатель!», «Немецкий агент!», «Пусть буржуи воюют!»… Всех успокоил усатый комендор с «Баяна». Он неторопливо отцепил два Георгиевских креста, серебряную медаль и со звоном швырнул в приготовленную луженую ендову, до войны служившую для раздачи команде традиционной чарки. Шум не стихал, но пример заразителен, и вскоре у ендовы выстроилась очередь. Седьмым снял свой крест и Беловеский.

— Значит, воюем? — окликнул его сошедший с трибуны фельдшер.

— А куда же денешься? Петроград защищать надо.

— Но ведь деньги-то собирают не для Петрограда, а на продолжение войны.

— Может быть, и так, но крестов нам не жалко!

— Важен не снятый Георгиевский крест, а моральная поддержка Временного правительства.

— Чудно что-то ты мечтаешь, медицина! — махнул волосатой ручищей комендор с «Баяна» и пошел прочь.

Но Беловеский понял фельдшера и проникся к нему уважением. Они познакомились. А ендова уже была полна крестов и медалей. Около неё топтался матрос с японской винтовкой. На площадь тащили ещё две посудины. Длинная цепочка георгиевских кавалеров бросала свои ордена пока прямо на камни мостовой, к ногам часового.

Глинков, так звали фельдшера, предложил идти в порт вместе.

— Как у вас, на «Олеге», матросы идут за офицерами? — спросил он дорогой.

— Этого я бы не сказал, — ответил Беловеский, — резолюции за войну до победного конца, конечно, проходят, но и у нас соображать начали. Только крестьянские настроения сильны: все к земле рвутся. А до конца с офицерами никому не по дороге: они ведь в большинстве сынки помещиков.

Распрощавшись, решили встретиться на другой день. Но встреча не состоялась: утром «Олег» внезапно ушел в Гельсингфорс…

Здесь, в кают-компании, Глинков откровенно рассказал о своих злоключениях во Владивостоке. Он был оставлен работать в подполье и по заданию партийного комитета готовил угон к партизанам катеров Военного порта. Его узнал дежуривший у западных ворот «далмат» — вольнонаемный сторож. Задержали его тут же у ворот офицеры, вызванные со стоящей у пирса канонерской лодки «Улисс». В тюрьме держали долго, несколько раз водили в контрразведку на Полтавскую. Допрашивая, били, допытывались, зачем ходил в порт, не еврей ли он. Объяснениям, что он пришел повидаться со старыми сослуживцами и поискать себе какой-нибудь работы, не верили, подозревая в нем подпольщика-связного. А после того как были угнаны в Ольгу к партизанам катера «Амур» и «Павел V», посадили в одиночку и хотели расстрелять.

Спасла его подпольная партийная организация. Через подставных лиц выкупила у контрразведки за 500 иен с условием, что после освобождения он в 48 часов покинет территорию «Приамурского правительства». После выкупа две подпольщицы-комсомолки провели его на квартиру мистера Юинга, преподавателя английского языка, купили билет на пароход, идущий в Шанхай, посоветовав искать приюта на «Адмирале Завойко». Таково было решение подпольного ревкома.

Павловский приезду Глинкова искренне обрадовался. Вот и кончилось его партийное одиночество. Теперь на корабле кроме него будет член партии, прошедший большую школу политической и подпольной работы. Глинкова он знал, несколько раз встречался с ним на совещаниях у комиссара Сибирской флотилии и теперь решил попросить у него помощи.

— Мы все очень рады вашему появлению на судне, — сказал он, протягивая Глинкову руку, — а мне необходимо поговорить с вами по целому ряду вопросов.

— Пожалуйста, товарищ Павловский, я готов, — просто ответил Глинков, поднимаясь

В каюте комиссара они пробыли до ужина. Павловский рассказал Глинкову о том, что в течение года произошло на посыльном судне.

— Основной ваш промах заключается в том, что вы до сих пор в одиночестве, — сказал Глинков. — Ещё год назад следовало создать на судне группу сочувствующих и, опираясь на неё, развернуть партийную работу среди экипажа. Но и сейчас время ещё не упущено.

— Я прошу вас, Павел Фадеевич, начать эту работу.

— Хорошо. Пусть это будет моим первым партийным поручением на судне, — согласился Глинков.

О прибытии Глинкова Нифонтов сейчас же написал командиру письмо-рапорт в госпиталь. Радовался подкреплению экипажа надежным офицером и просил зачислить его на должность судового врача вместо арестованного Полговского, которому «не предъявлено до сих, пор никакого конкретного обвинения, хотя он сидит уже десять дней».

Письмо это в запечатанном конверте он отдал Павловскому, подумав: «Как кстати приехал Глинков. Настоящий революционер, балтиец. Не чета нашему комиссару. Вот, заслуженный большевик, а прежде всего явился ко мне, к старшему офицеру».

Когда комиссар уехал, Нифонтов сказал штурману:

— Как-то странно, командир уже девять дней в госпитале и до сих пор мне ничего не пишет. Это так на него не похоже. Можно подумать, что он вывихнул не ногу, а руку. Нет, тут что-то не так.

Наконец после обеда с берега подошла шампунька с комиссаром и командиром. Приняв рапорт, Клюсс легко взбежал по трапу на верхнюю палубу. Едва поспевавший за ним Нифонтов осведомился:

— Как ваша нога, Александр Иванович?

Вопрос звучал смешно после прыткости, продемонстрированной командиром на двух трапах. Окружившие его офицеры улыбались. Клюсс подмигнул:

— Прежде всего, товарищи офицеры, прошу меня извинить. Обстановка вынудила меня почти десять дней вас дурачить. Я совершенно здоров, и никакого вывиха не было. Просто я должен был совершенно секретно съездить в Пекин.

Все весело переглянулись, только Нифонтов обиженно надул губы и отвернулся. Спускаясь вниз в свою каюту, он подумал: «Кто же на самом деле командовал кораблем? Комиссар? Штурман? Может быть, комиссар и штурман вдвоем? Кто угодно, только не я. Сидел здесь безвыездно только для представительства… Да, незавидное у меня положение!»

За ужином в кают-компании командир сказал офицерам:

— Всех вопросов, касающихся нашего корабля, пока решить не удалось. Но сделано главное: китайские власти признали, что «Адмирал Завойко» — военное посыльное судно, находящееся в распоряжении миссии. Мы получили постоянный, утвержденный Агаревым кредит в здешней конторе Центросоюза. Это избавит нас от финансовых затруднений.