Тишайший - Владислав Бахревский

На Втора-большого разок глянешь – до вечера не прозеваешься. Вот истинный кладезь! Уж коли стих находил на него, ладони не хватало рта прикрыть.

Втор-большой единственный из подьячих Земского приказа не томится предутренней тоской, не делает вида, что читает бумаги, не перекладывает их с места на место, как другие, не подравнивает, мучась безделием, листов. Позевает, позевает и заснет. Сидит за лучшим столом, у двери перед комнатой Плещеева, привалясь спиной к стене, и спит. Не то чтоб с открытыми глазами – глаза закрывает.

Втору-большому все можно. Он – старый подьячий, не по годам, а по службе. За «старость» другой хлебный оклад, другое денежное жалованье. Проситель в этом смыслит, дает втрое против того, что дал бы молодому подьячему. Да и не в том дело, что втрое, а в том, что всяк норовит Большому дать. Втор-большой, золотая душа, иной раз посетителя и перекинет к тому, у кого навара нет, сжалится: «Ступай, мол, к Втору-меньшому, да гляди не обидь новичка». Жизнь у «старых» – молодшим только слюнки пускать.

Втор-большой во сне фыркнул, перо так и порхнуло со стола. Втор-меньшой тотчас на дыбки, скакнул, спинку дугой и перышко – подьячему под руку, да так неслышно, оберегая сон хорошего человека.

На улице заскрипели полозья саней, захрумкал вконец замороженный снег под уверенными шагами. Подьячие замерли, схватились за перья, обмакнули и опять замерли, вперив глаза в бумаги.

Дверь отворилась. Плещеев переступил порог, окинул взглядом столы: не пустует ли чье место? И, поднимая вихрь собольей шубой, прямо-таки ринулся в свою комнату, за обитую железом дверь, словно год его тут не было. На ходу обронил утреннюю присказку свою:

– На совет, по одному, по старшинству, в очередь.

Втор-большой спал.

– Зовут на совет, – шепнул ему, оживая, Втор-меньшой.

Всякий раз, как Плещеев является в приказ, Меньшой на глазах помирает. Леденеет. Стукни его в тот миг, пожалуй, и расколется как сосулька.

– На совет, говоришь? – Подьячий открыл глаза, крякнул, достал из-под полы мешочек с монетами, подкинул на руке, взвешивая, вздохнул, пошел.

Последним на совете был Втор-меньшой. Этого копеечника судья приглашал в свою высокую комнату порядка ради, чтоб никто спуску не знал.

Плещеев коршуном закогтил какие-то бумаги, на Втора не то что не посмотрел – не услыхал даже. А Втор к столу на цыпочках петушком битым прокрался, и тут руки у него затряслись, уронил на стол со звоном две тяжелые монеты. Так неловко уронил, что покатились они по столу и обе, покрутясь, вспрыгнули на бумаги хозяина. Плещеев взметнул брови, чтобы прибить мерзавца молнией, и увидал: монеты золотые.

Молния так и не слетела. Плещеев воззрился на Втора, будто в первый раз видел.

– Вчера добыл?

– Вчера… Втор-большой переслал ко мне просителя, ну я и выжал, что мог, по меньшинству своему.

– А тебе-то осталось?

– Осталось. – Втор нырнул в кафтанчик и вынырнул с серебряной денежкой.

– Чего ж ты сплоховал? Мне вон золото, а себе денежку?

– Так ведь твоими промыслами, господин, кормимся! Значит, все твое.

– А Большой Втор мне вон сколько отсыпал. – Плещеев поднял бумаги и указал на жидкое озерцо серебряных копеечек.

Втор-меньшой молчал.

– Спит все старый! Спит, спрашиваю?

– Не могу знать, потому как он начальник мой! – пролепетал Втор-меньшой.

Плещеев развеселился.

– Втор твой начальник, а я кто же тебе?

– А ты – как сам Господь Бог! – восторженно и ясно просиял голубыми чистыми глазами.

– Вот и отвечай, как перед Богом!

– Так если ты спрашиваешь, умолчать не смею. Спит, но успевает больше нас всех.

– Слушай, Меньшой, а ты ведь верный слуга.

– Я как пес верный.

– Как пес, говоришь? Ну, а к примеру, сапоги бы мне языком вылизал, если как пес?

– Да токмо допусти до сапога-то твоего!

– Ну так вот тебе сапог.

Втор-меньшой кинулся на пол, а на полу-то изогнулся, как бы вовсе из-под полу. С каблука начал, носком кончил.

Плещеев ждал.

– Погляжу! – Отнял сапог. – А ведь старался.

– Старался.

– Вот что, Втор! Меньшой, говоришь?

– Меньшой.

– Ступай, садись на место Большого. Скажи – воля Плещеева. Упираться будет, силой шибани.

– Шибану! Ты, господин, только прикажи кого шибануть. Не помня себя шибану.

– Воистину пес!

– Воистину!

– Служи мне, пес. Не прогадаешь.

Втор-большой с первого раза не услышал, что ему Меньшой сказал. Меньшой повторил. Большой зевнул. Улыбнулся, потянулся… И тут Втор-меньшой, тихий, бестелесный, бездыханный, поднял Втора-большого – а мужик был верста с пузом, – поднял, отлепил от вечной лавки и выкинул.

– А ступай-ка ты на прежнее мое место, соня!

Плещеев все это слышал, затаясь, прислоня ухо к двери.

Еще как следует не рассвело, приехал в Земский приказ судья Пушкарского приказа окольничий Петр Тихонович Траханиотов.

Леонтий Стефанович успел посчитать утреннюю дань. По дороге из дома он объехал тюрьмы и взял свою долю у целовальников. Сегодня набралось пятьдесят два рубля с алтыном. Деньги для Плещеева не великие, а рядовому казаку за пятьдесят-то рублей – десять лет служить.

Петр Тихонович, легкий в поступи, надменный, властный, шел, грохая дверьми. Стукнул он и последней, кованой дверью. Плещеев поднялся ему навстречу.

Усадил под образа, на свое место, а сам сел подле ларца для бумаг, под окошко. Глядел на Петра Тихоновича с нежностью и любовью, а тот был хмур, зол и оттого необыкновенно красив, черноволосый, породистый, капризный.

Не в том талант и звезда Петра Тихоновича, что начальствует над доходным Пушкарским приказом, а в том его талант и звезда, что женат на сестре Бориса Ивановича Морозова. Леонтий же Стефанович женат всего лишь на сестре Петра Тихоновича. Этого Плещеев Траханиотову никак простить не может.

Вот сидит Петр Тихонович у самого Плещеева и ничуть его не боится. Сердит, и не скрывает, что сердит.

– Чего звал? Твой человек меня с заутрени чуть не силком в приказ твой утянул!

– Деньги, Петр Тихонович, нужны. Не малые, но для твоей же пользы.

– Какие деньги? – взъярился Траханиотов. – Да и у кого в России они могут быть – деньги? Все вконец изнищали. Уволь, Леонтий! Нам ли о деньгах думать, да еще о больших, когда и у государя нет. Уж до чего суровы нынче твои правежи, – не забыл уколоть, – а недоимков второй год собрать не можем с людишек.

Правда истинная! Копейку с русского тяглеца выбивали на правеже. И не потому, что деньги русский человек больше себя любит, а потому, что взять с него ну совсем нечего. А взять хотели много.

Бывший правитель Федор Иванович Шереметев, всего повидавший на своем веку, не хотел испытывать терпение русских людишек: разверстал недоимки на многие годы.

Борис Иванович Морозов ждать долго не любит. Смелы и неосторожны новые люди молодого царя.

Леонтий Стефанович слушал шурина, по-петушиному клоня голову набок, и что-то все выглядывал одним глазом в ларце для бумаг. Траханиотов терпел-терпел и тоже стал тянуть шею и косить глазом в ларец.

– Да на вот, чти! – сказал вдруг Леонтий Стефанович, запустил в ларец руку и как бы наугад достал бумагу.

Это была челобитная царю от молодших людей Пушкарского приказа. Молодые подьячие криком кричали: судья Петр Тихонович Траханиотов всячески вымогает с подчиненных деньги. Жалованья вовремя не дает, приходится свое жалованье на коленях вымаливать по многу раз. И Петр Тихонович, сжалившись, выплачивает половину, а то и треть, как ему поглядится, но велит подписывать бумагу, что получено сполна.

Плещеев не ждал, пока розы на щеках Петра Тихоновича станут пунцовыми. Тотчас перешел к делу:

– Денег мне нужно три тысячи. Две я передам твоему родственнику, Борису Ивановичу Морозову, он сам сказал, сколько ему дать. А тысячу возьму себе. Мне тоже крутиться приходится.

– Уж очень много-то как! – едва перевел дух Траханиотов.

– Огромные деньги, – согласился Плещеев, – но ведь лучше дать раз одному-двум, чем по сто раз неведомо каким шельмецам. А тут от всех забот ты уже свободен. Тут уж мне хлопотать и оберегать своего родного человека. Челобитных-то этих, думаешь, одна?

Леонтий Стефанович зачерпнул горсть бумаг, помахал ими и бросил в ларец. Траханиотов перегнулся через стол и взял одну: Плещеев не обманывал.

– Когда деньги-то нести?

– В обед не поздно будет.

– Господи! Это сегодня уже! Да к чему ж спешка такая?

– А к тому, чтоб вечером, когда Борис Иванович с царем говорить будет, голос у него тверд был, чтоб защитил тебя от извета без всякой запинки.

Сидел Втор-меньшой раньше у самой двери, на холодном месте. Никто на него из подьячих и не глянул толком за все четыре месяца совместной службы, и вот наá тебе! Угадай теперь, с чем его едят.

Взлететь Втор-меньшой взлетел, но не занесся. Богатых просителей хоть через одного, а Втору-большому посылал.

За глаза нового начальника Мерзавцем пробовали было величать – не прижилось, а Меньшим тоже не покличешь, какой он теперь Меньшой? Стали звать Каверзой. Втор-большой за толстое пузо имел от людей уважение, за осанку. Втора-Каверзу не уважали, но боялись очень, шли к нему с бумагами как на пытку. Жуткое дело, когда подьячий умен.