Тишайший - Владислав Бахревский

– Убежище веры! – воздел руки к небу трясущийся старец. – Видит Аллах, против моей воли меня избрали великим визирем. Заклинаю тебя, ясноликий падишах, пошли им голову Мегмет-паши. Они все пришли сюда. Они стоят у дверей сераля.

– Пес! – Ибрагим подбежал к старику и стал бить его по щекам. – Ты возжег мятеж, алкая стать визирем! Я сам погашу его! Ты первым увидишь, как я умею управляться.

Ибрагим схватил старика за ухо, подвел к дверям и вытолкнул вон.

Ибрагим торжествовал победу: вон как лихо он расправился с возмутителями покоя. А в это же самое время у дверей его гарема красавица Регель и великий муфти держали огонь, требуя суда валиде Кёзем-султан.

Мать падишахов вышла к ним, покрытая фатой, с главным евнухом и со всеми другими скопцами. Евнухи несли опахала и дымящиеся жаровни. Это был безмолвный ответ матери падишаха – на требование корпуса улемов. Кёзем-султан была согласна свергнуть сына с престола.

В диване великого визиря высокие чины империи решили взять все имущество Мегмет-паши в казну, а его самого казнить.

Мегмет-пашу нашли в покоях падишаха Ибрагима и тотчас удушили.

Брошенный всеми, Ибрагим сидел на троне в пустой зале. Он просидел так всю ночь, а наутро за ним никто не пришел, но он упрямо не сходил с верховного места во всей подлунной, словно оно и впрямь было недосягаемо для человеческих страстей.

Утром в мечети Ая-Софья великий муфти произнес слово против падишаха Ибрагима:

– Великий Myрад IV оставил нам империю процветающей. Еще не минуло десяти лет со дня его скоропостижной смерти, и что же мы зрим? Области и провинции разорены, истощена казна государственная, флот обращен в ничтожество. Христиане овладели частью Далмации, морские суда Венеции осаждают замки на Дарданеллах. Великолепное ополчение правоверных почти истребилось… Один только человек винотворец нашему упадку и позору! Этот человек самой природой лишен всякой способности царствовать.

Новый великий визирь, старец Мурад-паша, и великий муфти послали падишаху Ибрагиму фетьфь, в которой требовали явиться в назначенный день и час в мечеть Ая-Софью и дать отчёт о делах империи.

Фетьфь понес ага янычар с высшими военачальниками.

Ибрагим фетьфь разорвал не читая:

– Я прикажу задушить и Регель, и великого муфти, – закричал он, топая ногами.

Ага янычар ответил ему:

– Твоя собственная жизнь, падишах, а не жизнь великого муфти в опасности. Разве что я упрошу, чтоб дали тебе окончить дни твои в заточении.

– Неужели среди вас, моих слуг, нет ни одного, который пожелал бы умереть за меня, защищая честь имени Османов?! – воскликнул падишах, зарыдал и кинулся к матери, к великой Кёзем-султан.

– Твое спасение в отречении от престола, – сказала она сыну, глядя в окно.

От великого муфти между тем принесли новую фетьфь. Она была короткой: «Султан – нарушитель Корана – есть неверный и недостоин владеть мусульманами».

Падишаху Ибрагиму прочитали эту фетьфь и отвели в темницу, туда же посадили Кесбан и престарелых невольниц.

На высоком троне Османской империи оказался Магомет IV, семилетний сын Ибрагима. Регентство получили мать малолетнего падишаха валиде Турган-султан и неувядающая Кёзем-султан.

Для Кёзем-султан это был последний удачный переворот. Через некоторое время она сделает попытку свалить внука и наконец-то заплатит за все свои козни жизнью.

Но это произойдет много позже, а пока новый падишах подтвердил первое решение своего правительства: султану Ибрагиму была назначена смертная казнь.

В тюрьму нагрянули вельможи. Двери темниц отворились. Новый падишах выпустил на свободу узников бывшего падишаха.

В тюремные покои Ибрагима вошли люди. Ибрагим сразу догадался, зачем они пожаловали к нему.

– Я хочу помолиться, – сказал он им и опустился на молитвенный коврик.

Когда-то султан Ибрагим страшился смерти. Теперь он был другой. Он получил от жизни все, о чем мечтал, сидя в зловонных ямах, куда время от времени бросал его Мурад IV. Не получил он от жизни любви наложницы Мурада Дильрукеш да любви Регель. Да еще счастья не получил, но счастье падишахам неведомо.

Палачи не смели приступить к своему делу. Вельможи Магомета IV принялись колотить палачей палками.

– Оставьте их, – попросил Ибрагим, – они соберутся с силами и возьмут мою жизнь… Я закрою глаза, чтоб им легче было.

Тимошка Анкудинов шел, держась за руку с Костькой Конюховым. Они шли, не оглядываясь на свой каменный замок.

– Пока они заняты друг другом, – говорил Тимошка, – пока они будут делить места и добычу, нам надо улизнуть из этой проворной на расправу страны.

– Куда же мы теперь? – спросил Костька.

– А теперь мы с тобой к папе римскому пожалуем. У него на Московию давно уже зуб наточен.

– Рим – это хорошо, – согласился Костька. – Надоели мне эти визири, минареты, муэдзины. Как оглашенные орут. Только заснешь – они орут.

Был Тимошка у папы римского, поменял ислам на католицизм, с тем и прибыл к Чигиринскому двору гетмана Богдана Хмельницкого. Замутила щука воду, но московские дьяки, острогами вооружась, испортили щучью охоту. Пришлось Тимошке в который раз бежать. Бежал он с личным посланием будущего предателя генерального писаря Выговского к семиградскому князю Ракоци II.

В 1650 грозном для царского самодержавия году восстали псковичи, и Тимошка прикатил в Ревель. Он уже коня себе белого приготовил для торжественного вступления в пределы русские, деньжонок у врагов московского царя наскреб, собрал тысячу головорезов, но псковичи не пустили изменника в славный город свой.

Околачивался Тимошка при дворе шведской королевы, жил у герцога Леопольда в Брабанте, потом перебрался в Лейпциг. В Виттенберге принял аугсбургское исповедание, нигде покоя не нашел.

Перебежал в Голштинию. Тут и схвачен был русским купцом Петром Миклафом. С пеной у рта доказывал Тимошка на следствии, что не русский он, не русский! Но герцог Шлезвиг-Голштинский за малую услугу выдал Анкудинова московскому царю.

После многих пыток и допросов смутьяна и самозванца четвертовали на Лобном месте.

И было его недоброго, но удивительного жития тридцать шесть лет.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Вербное воскресенье, Москва проснулась задолго до света. Помолившись, с нетерпением ждала солнца, а чтобы не выказать суетливости и чрезмерной охотки, не подобающих государству Российскому, стольному граду, наследнику славы святого Константинополя, Рима, древнего Киева и собственной древности, чтобы от самой себя скрыть детство свое, – Москва ханжески позевывала, закатывала глаза на иконы и благоверно вздыхала.

Государь Алексей Михайлович поднялся в тот день, по своему обычаю, в четыре часа. Постельничий Михаил Алексеевич Ртищев, гоняя постельников и стряпчих, убрал царя. Царь помолился в одиночестве, а потом с женою, царицей Марией Ильиничной, пошел к заутрене в Благовещенскую церковь. Вместе с царем службу слушали ближние бояре, родовитейшие князья и высокие думные дворяне.

Все собрались ради праздника и величайшего в Московском государстве праздничного действа.

Москва тем временем охорашивалась, как селезень перед утицей. Перышко к перышку, и каждое перышко с отливом.

На Красной площади расцвел превеликий маков цвет. Был тот цветочек Лобным местом. Укрыли его алыми сукнами, увенчали налоем, крытым зеленым бархатом, а на бархат положили Евангелие. Выставили иконы Иоанна Предтечи, чудотворца Николы, Казанской Богородицы.

От Лобного места к Спасским воротам дорогу оградили надолбы, крытые красным сукном.

В приказе Большого дворца дьяки рядили огромную вербу. Чего только не навешали на нее: яблоки, цветы, заморские сушеные фрукты в расшитых мешочках, зелень, детские игрушки, крестики, иконки, ветки пальм, а по другому – вайи… Вербу привезли на Красную площадь в санях, поставили у Лобного места, на вербу посадили четырех певчих мальчиков.

Возле кремлевских кладовых стоял высокий веселый гомон, точно галочья стая слетела с осеннего поля. Это восемьсот счастливых мальчиков, стрелецких детей, получили разноцветные кафтаны и сукна, чтобы метать их под ноги шествию, а в награду – пряники да денежки.

Солнце взошло наконец. Москвичи потянулись на Красную площадь. Кто в чем… да в том, чтоб соседа переплюнуть, щеголиху перещеголять, богатому – чтоб богатого перебогатить, нищему – нищего перенищенствовать, калеке – калеку перекалековать!

Только ведь перед грязью все равны. А грязи в Москве – лошади по брюхо, мужику пешему по грудь, бабонькам по шею. А Москве – весело! Коль перед грязью все равны, стало быть, в грязи-то все ровня.

Словно козлики, словно козочки! Горожане с горожанками, дворяне с дворянками, купцы с купчихами, стрельцы со стрельчихами, попы с попадьями – с доски на досочку, с кирпича на кирпичик, где по бревнышку, где по жердочке, а где – боже ты мой! – через мост.