Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

— Что?

— Мигни.

Она кивнула не мигая.

Мигни — не мигни — не тем надо было заниматься. Поздно: Сережа увидел рядом наглаженные полосатые брючки и оттопыренный, подштопанный карман пиджачка.

— Серьезно и просто. Весьма серьезно и весьма просто. Пройди, пожалуйста, Кружкой, к доске…

Ему бы не идти, а он встал и пошел, с этим, не своим, Лениным листком. И даже стал переписывать, пока вдруг не обернулся и не положил мел.

Станция уже отключила свет, в коридоре пробухали шаги. Все это не похоже на урок, скорее на воспоминание об уроке или на сон. Проснешься — встряхнешься и не понимаешь, почему сон такой мучительный.

Он улыбнулся, пожал плечами и пошел на место.

— Что же ты, Кружкой? Пи эр квадрат, что же ты? Все правильно, Сережа.

Рабуянов, кажется, начал что-то понимать.

— Чему равен пи эр?

«Береза бе-е-елая, бе-е-лая…» — ниже этажом шел урок пения.

— Что у тебя было по геометрии до фронта, Кружкой?

— «Хор». — Сережа покашлял и улыбнулся.

В коридоре зазвенел колокольчик.

— Видишь, «хор»…

Все сидели, не вставая.

— Ты защищал нас своей грудью, Сергей. — Голос у Рабуянова набрал силы. — Так неужели же мы не подтянем тебя по математике?.. И вымой наконец тряпку, дежурная. Мытая тряпка — это вежливость… Постой, Сережа. — Рабуянов открыл форточку и сам подождал, когда все выйдут, затем достал папиросы-«гвоздики». Сергей протянул свои. — Мы хотели назвать лучшее пионерское звено твоей фамилией.

— Сейчас навряд ли. Будет двусмысленность, я полагаю… — Сережа кивнул на доску и хмыкнул.

— Ты был ранен только в ногу?!

— И в живот, — засмеялся Сережа. — В ногу и в живот… Я просто забыл… Другие впечатления вытеснили…

— Верно, верно… Детский ум впечатлителен, но пи эр квадрат, ну, напрягись, мальчик… Такой простой, такой красивый вывод…

— Три и четырнадцать?

— Счастье! — закричал Рабуянов. — Счастье, ты все вспомнишь… Перед тобой нет преград. Ты станешь географом, объездишь страну. Только сейчас надо напрячься, мальчик… Настоящий табак, — посмотрел на папиросу, — голова кружится. А у меня и радость, и горесть, и сомнение. Младший Перепетуев сегодня явился в школу и все принес. Оказывается, у него было два шлема, то есть тоже был шлем, он спутал… — Рабуянов вздохнул, притушил папиросу и спрятал в пустую очечницу. — Видишь ли, я совершил с этим Перепетуевым педагогическую бестактность… Я так боюсь, что дети…

— Я не скажу.

Рабуянов покивал.

— Перепетуев не любит и боится тебя.

— Ничего, полюбит…

Рабуянов покивал и тут же махнул рукой. Наверху заухало. В классе над ними что-то бросали на пол. Неожиданно круглый плафон отделился от стержня и, будто тормозя в воздухе, брякнулся на пол, взорвавшись серебристыми осколками.

— Ах! — сказал Рабуянов и взялся рукой за галстук. — Ах! — Затем подпрыгнул, будто в воздухе ногами перебрал, и исчез.

В класс заглянул военрук, под мышкой картонный щит — «Максим» в разрезе. Попросил закурить. Взял папиросу трехпалой рукой и сказал, как разговор продолжил:

— Дисциплину держать не умею. В роте держал, а здесь не умею… В артель пойду пианино настраивать. — Покривился, как от зубной боли, и пошел.

Предстояло военное дело, свободный для Сережи час.

«В сталь закован по безлюдью, и с башкой своей тупою», — зазвучало в Сережиной голове, он прошёл на свое место, сел и открыл геометрию.

Он на секунду закрыл глаза, а когда открыл, понял, что спал. Напротив сидела Лена и глядела на него. В руках у нее была деревянная трехлинейка с крашенным серебрянкой штыком.

— Ты кричал во сне, — сказала она, — два раза… Таким сиплым голосом…

— Что же я кричал? А-а-а? О-о-о?

— «Огнем и гусеницами»… Ты два раза крикнул «огнем и гусеницами». Ты был в бою во сне…

— Да нет…

Форточки в классе были открыты, и он замерз.

— Тебе сейчас трудно… Пока ты не встал на ноги, я хотела бы быть рядом. Я сильная, я отличница, я ворошиловский стрелок…

— Я встал на ноги, даже на три, — он постучал палкой по полу, — и мне не трудно…

— Нет, ты одинок. Почему ты не пишешь ребятам?..

— У тебя что-нибудь от них?

Лена молчала, Сережа подумал, что что-то случилось, и испугался.

— Давай, что есть! Давай!

— Они живы, они живы! — крикнула она.

Перед ним была фотокарточка — его экипаж, все в одинаковых белых варежках. Его самоходка с заснеженными триплексами. Крайний справа, где всегда стоял он, — новенький, крепенький такой паренек, лычек не различить. И поперек пяти пар валенок химическим карандашом: «Лене Бацук от расчета тяжелого гвардейского орудия, 100 мм. Гвардии лейтенант Зуб».

Кроме этого новенького вместо него, ничего-ничего у них не изменилось: у лопаты на броняшке черенок новый белый — и все.

— У лопаты — новый черенок.

— Что?

Он все смотрел в лицо тому новому.

— Мы самоходы грязные, — сказал он, уже чувствуя, что несправедлив и что говорит зря. — Про нас песня есть: «пареньки пригожие, на чертей похожие»… Нам ветошь нужна — мазут с рожи обтирать, а ты белые варежки… Мы их девушкам в роте связи раздаривали…

— Что ж мне было вам ветошь посылать?!

Лена встала и пошла. В конце прохода она зацепилась юбкой за учительский стол, и юбка сильно порвалась. Лена прихватила ее и выбежала.

Сережа посидел, глядя на фотокарточку, посвистел, потом взял оставленную Леной винтовку и фотокарточку, а когда вышел, столкнулся с Вовкой Перепетуем. Тот стоял на цыпочках и держал над головой кочергу.

— Пошел вон. — Сережа вынул кочергу из скрюченных Вовкиных пальцев.

— Дяденька, выстрельте в форточку… — рядом с деревянной винтовкой пританцовывал первоклассник. — Бахните один разочек.

Коридор был украшен флажками. Готовился вечер.

Вечером по дороге в милицию он толкнул Зинкину дверь. Дверь была не заперта. В комнате было холодно. У швейной машинки сидела Киля в пальто. Она качалась на стуле, вытянув толстые усталые ноги.

— Зинка где пропадает?

— Фасон «красное солнышко», — сказала Киля и потянула со швейной машинки платье. — Солнышко-колоколнышко… Было мое, теперь Зинкино. Каждому овощу — свой срок, верно?

— Чего дрова не сушите, трудно за печку положить?!

— Эх ты, дурачок. — Киля все качалась, свет — тень на глазах, свет — тень. — Эх ты, дурачок, дурачок, дурачина…

— В каком смысле?

Киля вдруг засмеялась, смех был неприятный, резкий и фальшивый.

— Иди, Сережа, мама сердится, когда ты к нам ходишь.

Она встала, взяла его за плечи и вытолкнула на лестницу. На улице Сережа подумал о странных глазах Кили, но народу было много, громко говорило радио, и он быстро пошел, слушая, как приятно скрипит под ногами снег.

В милиции, в дежурке, маленький штатский плачущим голосом сразу стал объяснять почему-то Сереже, что он никого не хотел оскорблять.

— Горилла и неандерталец — суть разная. Но ведь, согласитесь же… Тридцать восемь — девяносто семь, телефон театра… Скажите, что я в заточении…

— Сядьте и не бегайте… — дежурный на Сергея посмотрел с вызовом, на штатского прикрикнул: — От вас в глазах рябит… Постового гориллой оскорблять не надо было.

Вышел Гречишкин, обрадовался Сереже, сказал, что на ночное дежурство надо являться позже, чтобы Сережа привыкал, и добавил:

— Организм отдыхает только во сне. Это уж ты мне поверь.

И, провожая Сережу в большую прокуренную комнату за дежуркой, поинтересовался: неандерталец — это все-таки кто? Обезьяна?

— Нет, человек, но доисторический, наш с вами предок…

— Тогда вроде нет состава оскорбления, — Гречишкин пожал плечами. — Он голый бегал?

— Артист, что ли?

— Ну, какой артист, неандерталец…

— Если жарко — голый, а если холодно — в шкурах… Я так думаю…

— Тогда все же состав есть, — решился Гречишкин. — Тем более артист без документов…

Гречишкин поставил греться макароны в котелке и стал надувать резиновую подушечку.

— У моей супруги перина. Вернулся я с войны, полежал с женой, — он завинтил у подушки пробочку, — кручусь, верчусь… Нет сна. Пошел, принес шинель, положил на пол рядом с супружеской нашей постелью, «шлюшку» эту под щеку — и храпака. — Неожиданно заботливо для всей своей угрюмой внешности он сунул подушку-«сплюшку» под голову Сергею: — Ее на два часа хватает. Ну, как прибор… И поет, и поет… — и вышел.

За окном пошел мягкий, спокойный, как в детстве, снег. И, уже понимая, что спит, Сережа успел удивиться, что подушка поет романс из «Бесприданницы».

Когда он понял, что не спит, «сплюшка» была плоская. В дежурке пел женский голос.

Там было много странно одетых людей. Ту, что пела, Сережа узнал сразу: артистка, которую он видел в коммерческом магазине.