Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке - Джон Карре

— Мы от людей как-то отвыкли. То есть как с ними обращаться. — Холдейн на секунду сник, что было для него необычно. — Я изучаю информацию. Работаю с досье.

— Нам нечего было поручить вам за все это время. За сколько? За двадцать лет.

— Вам известно, что такое ракетная установка? — спросил Холдейн. — Вам известно, сколько она создает шума? Нужны стартовые платформы, пламеотбойные щиты, кабельные трассы, здания управления; нужны бункеры для хранения боеголовок, трейлеры с горючим, и окислителями. Для начала прибывает все это. Ракеты не ползают по ночам; их транспортировка, напоминает передвижную ярмарку; мы бы уже получили новые данные; или Цирк. А что касается смерти Тэйлора…

— Послушайте, Эйдриан, неужели вы думаете, что разведка состоит из неопровержимых филососфских истин? Разве каждый священник должен доказывать, что Христос родился в Рождество? — Он приблизил свое маленькое личико к Холдейну, пытаясь вытянуть из него что-то. — Невозможно все вычислить, Эйдриан. Мы не профессора, мы служащие. Нам приходится иметь дело с личными вещами, такими, какие они есть. Нам приходится дело с людьми, с событиями!

— Очень хорошо, возьмем события: если он переплывал реку, как ему удалось уберечь пленку? Как он фотографировал в действительности? Почему нет следов смещения камеры? Он перед этим пил, снимал он стоя на цыпочках; экспозиции были большие, как вы знаете, по его словам — продолжительные. — Казалось, Холдейн боялся — не Леклерка, не операции, а самого себя. — Почему Гортону он отдал бесплатно то, за что с других хотел получить деньги? Почему он вообще рисковал жизнью, когда делал снимки? Я послал Гортону список дополнительных вопросов. Он говорит, что все еще пытается разыскать того человека. — Его взгляд переместился на модель самолета и досье на письменном столе Леклерка. — Вы думаете о Пенемюнде, верно? — продолжал он. — Вам хочется, чтобы все было, как в Пенемюнде.

— Вы не сказали мне. что будете делать, если я получу то самое распоряжение.

— Ни за что не получите. Ни за что. — Он говорил с особенной категоричностью, почти с торжеством. — Мы умерли, разве вы не понимаете? Вы и сами так сказали. От нас хотят избавиться, они не хотят, чтобы мы воевали. — Он встал. — В общем, это не имеет значения. Академический вопрос, в конце концов. Можете ли вы в самом деле себе представить, чтобы Контроль нам помогал?

— Они согласились дать нам курьера.

— Да. По-моему, это чрезвычайно странно.

Холдейн остановился перед фотографией у двери.

— Это ведь Малаби? Я помню, он погиб. Почему вы выбрали это имя?

— Не знаю. Просто пришло в голову. Память может сыграть с тобой самую чудную штуку.

— Напрасно вы посылаете Эйвери. Это работа не для него.

— Я просмотрел картотеку вчера вечером. У нас есть человек, который сделает это. Человек, которого мы можем послать. — Он добавил уже смелее:

— Агент. Радист, с соответствующей подготовкой, говорит по-немецки, не женат.

Холдейн стоял неподвижно.

— Возраст? — спросил он наконец.

— Сорок лет. Чуть больше.

— Наверное, в войну был совсем мальчишка.

— Ему есть чем похвастаться. Его поймали в Голландии, и он бежал.

— А как его поймали?

Короткая пауза.

— Подробности не зафиксированы.

— Хорошо соображает?

— Кажется, у него отличные профессиональные качества.

Они опять надолго умолкли.

— У меня тоже. Посмотрим, что привезет Эйвери.

Леклерк дождался, когда в конце коридора затих кашель, и только потом надел пальто. Он сейчас прогуляется, немного подышит свежим воздухом и потом закажет в клубе самый лучший обед, какой ему смогут предложить. Впрочем, так ли уж будет хорош обед, который его ждет, думал он: с каждым годом клуб становился хуже. После обеда он пойдет к вдове Тэйлора. Затем в Министерство.

За обедом «У Горинджа» Вудфорд сказал жене:

— Молодой Эйвери отправился на свое первое задание. Кларки его послал. Думаю, справится, и с успехом.

— Может, и его прикончат, — сказала она раздраженно. Она не пила, ей не разрешали врачи. — Вот когда будет праздник. Торжественный вечер с балом! Приходите на Блэкфрайерз Роуд, на бал! — У нее дрожали губы. — Почему молодые всегда такие распрекрасные? Мы тоже были молодые… Господи, да мы и сейчас еще молоды! Мы-то чем плохи? Разве мы уже старики? Разве мы?..

— Ладно, Бэбз, — сказал он. Он боялся, что она расплачется.

Глава 6

В самолете Эйверн вспомнился день, когда Холдейн не пришел на работу. Так вышло, что был первый день месяца, скорее всего июля, и Холдейн не пришел. Эйвери ничего не знал, пока Вудфорд не позвонил ему по внутреннему телефону и не сказал. «Холдейн, должно быть, заболел, — сказал Эйвери, — или какие-то личные дела». Но Вудфорд был непреклонен. Он был в кабинете Леклерка, сказал он, и посмотрел реестр отпусков: у Холдейна не могло быть отпуска до августа.

— Позвоните ему на квартиру, Джон, позвоните ему на квартиру, — настаивал он. — Поговорите с его женой. Выясните, что с ним случилось.

Эйвери был так поражен, что даже не знал, что сказать: эти двое двадцать лет работали бок о бок, и даже Эйвери знал, что Холдейн не женат.

— Выясните, где он, — настаивал Вудфорд. — Приступайте, я приказываю, звоните ему домой.

Так он и сделал. Он мог сказать Вудфорду, чтобы тот позвонил сам, но не хватило смелости. Трубку взяла сестра Холдейна. Холдейн лежал в постели, его грудь разрывал кашель; он отказался сообщить ей телефон Департамента. Взгляд Эйвери скользнул по календарю, и вдруг он понял, почему Вудфорд так разволновался: начало квартала, Холдейн мог, не предупредив Вудфорда, поступить на новую работу в другое место и уйти из Департамента. Спустя день или два, когда Холдейн появился вновь, Вудфорд стал проявлять к нему необычную теплоту, мужественно заставляя себя не замечать его выходок; он был благодарен ему за возвращение. Через некоторое время Эйвери охватил страх. Вера его была поколеблена, он возвращался мыслями к тому, во что верил.

Он заметил, что они приписывали друг другу легендарные качества, — это был заговор, в котором участвовали все, кроме Холдейна. Леклерк, например, представляя Эйвери сотруднику вышестоящего Министерства, редко когда воздерживался от замечания: «Из наших звезд Эйвери — самая яркая»; или — чинам повыше: «Джон — моя память. Спросите у Джона». Они легко прощали друг другу ошибки, потому что не допускали мысли, ради своего же спокойствия, что в Департаменте было место для дураков. Он понял, что Департамент предоставлял укрытие от сложностей современной жизни, там еще существовали государственные границы. Служащие Департамента, наподобие монахов, придавали ему, как своей обители, мистическую значимость: эта обитель царила над неуверенными в себе, греховными людьми, какими они были. Они могли цинично относиться к качествам друг друга, презирать свои собственные иерархические заботы, но их вера в Департамент была выше всего этого, и они называли ее патриотизмом.

Вот почему, когда он посмотрел на темнеющее под самолетом море, на холодные лучи солнца, скользящие по волнам, он почувствовал, как его сердце переполняется любовью. Вудфорд, со своей трубкой и прямым характером, стал частью той тайной элиты, к которой теперь принадлежал Эйвери. Холдейн, прежде всех Холдейн, со своими кроссвордами и странностями, играл роль бескомпромиссного интеллектуала, раздражительного и высокомерного. Жаль, что он был груб с Холдейном. А взять Деннисона и Мак-Каллоха: несравненные технические специалисты, тихие люди, молчаливые на собраниях, но неутомимые и всегда доказывающие свою правоту. Он был благодарен Леклерку, сердечно благодарен за привилегию быть знакомым с этими людьми, за радость от полученного задания; за возможность сделать шаг от неопределенности прошлого к опыту и зрелости, стать мужчиной и работать плечом к плечу с другими, прошедшими через огонь войны: он был благодарен за четкость приказа, который привел в порядок сумятицу в его сердце. Он представил себе, что, когда Энтони немного подрастет, его тоже можно будет повести по этим обшарпанным коридорам, представить старине Пайну, который со слезами на глазах встанет в своей будке и тепло пожмет нежную руку мальчика.

Для Сары роль в этой сцене была не предусмотрена.

Эйвери легонько прикоснулся к кончику продолговатого конверта во внутреннем кармане. Там были деньги: двести фунтов в голубом конверте с правительственной короной. Он слыхал, что во время войны такие конверты зашивали в подкладку, и он пожалел, что для него не сделали то же. Ребячество, конечно; он даже улыбнулся, поймав себя на детской фантазии.

Ему вспомнился Смайли в то утро; теперь он понимал, что Смайли его просто немного напугал. И вспомнился ребенок у двери. Мужчина не должен поддаваться чувствам.