Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке - Джон Карре

Вудфорд улыбнулся: подумать только, неужели старина Джим еще существует?

— Беженец из Восточной Германии перешел границу в районе Любека. переплыл реку; железнодорожник из Калькштадта. Он пришел в наше консульство и предложил продать сведения о новой ракетной установке вблизи Ростока. Вы прекрасно понимаете, что в консульстве его послали куда подальше. Поскольку Форин Офис отказывается даже предоставить нам возможность пользоваться диппочтой, маловероятно, — он чуть улыбнулся, — что кто-то захочет купить для нас информацию оборонного значения. — Одобрительный гул приветствовал его шутку. — Тем не менее по счастливому стечению обстоятельств Гортон прослышал об этом человеке и поехал в Фленсбург, чтобы с ним встретиться.

Вудфорду вспомнилось кое-что. Фленсбург? Ведь, кажется, именно там в сорок первом они засекли немецие подводные лодки. Во Фленсбурге тогда были серьезные дела.

Леклерк ласково кивнул Вудфорду, будто в знак того, что ему тоже вспомнился тот случай.

— Бедняга побывал во всех представительствах союзников в Северной Германии, но никто не пожелал его выслушать. Только Джимми Гортон с ним немного поболтал.

Леклерк строил свой рассказ так, что можно было подумать, будто Джимми Гортон — единственный умный человек среди кучи дураков. Он подошел к письменному столу, вынул сигарету из серебряной коробочки, закурил, взял папку с жирным красным крестом на обложке и тихо положил ее на стол, так, чтобы видели все.

— Это донесение Джимми, — сказал он. — Первоклассная работа по любым меркам. — Сигарета между пальцами казалась очень длинной. — Перебежчика зовут, — вдруг прибавил он, — Фритше.

— Перебежчик? — тут же возразил Холдейн. — Просто-напросто жалкий беглец, железнодорожник. Таких людей мы обычно не называем перебежчиками.

Леклерк ответил, словно защищаясь:

— Он не только железнодорожник. Он немного механик и немного фотограф.

Мак-Каллох открыл папку и принялся методично перелистывать страницы. Сэндфорд наблюдал за ним через очки в золотой оправе.

— Первого или второго сентября — мы не знаем точной даты; потому что он не помнит, — ему случилось отработать две смены на разгрузочной базе в Калькштадте. Один из его товарищей был болен. Ему пришлось работать с шести утра до полудня и с четырех до десяти вечера. Когда он приехал на работу, там было двенадцать фопо — немецкая народная полиция — у входа на станцию. Все пассажирские перевозки были отменены. Фопо сверили его документы, удостоверяющие личность, со списком и приказали ему держаться подальше от ангаров на восточной стороне станции. Они сказали, — медленно добавил Леклерк, — что, если он приблизится к восточным ангарам, в него будут стрелять.

Это произвело впечатление. Вудфорд сказал:

— Это характерно для немцев.

— Сейчас наш противник — русские, — вставил Холдейн.

— Он не без странностей, этот парень. Он вступил с ними в спор. Он сказал им, что он ничем не хуже их, порядочный немец и член партии. Показал профсоюзное удостоверение, фотокарточки жены и всякое такое прочее. Конечно, это ничего ему не дало, потому что ему просто велели подчиняться приказу и держаться подальше от ангаров. Но, видно, он был им симпатичен, потому что в десять часов они сварили суп и пригласили его отведать свою стряпню. Во время еды он спросил их, что происходит. Они отвечали неохотно, но он видел, что они чем-то возбуждены. Потом было одно происшествие. Очень важное происшествие, — продолжал он. — Один из тех, кто помоложе, проговорился, что у них в ангарах есть одна штука — она за пару часов может выбить американцев из Западной Германии. В этот момент появился офицер и приказал всем вернуться к работе.

Холдейн стал кашлять. Кашель его был глубоким и безнадежным, похожим на эхо под старинными сводами.

— Что это был за офицер, — спросил кто-то, — немец или русский?

— Немец. Это самое существенное. Русских не было в помине.

Холдейн резко перебил его:

— Беженец не видел ни одного русского. Вот все, что мы знаем. Давайте будем аккуратны. — Он закашлялся опять. Многих это раздражало. — Как вам угодно. Он пошел домой и пообедал. Он злился, что в месте, где он давно работает, над ним стала командовать кучка парней, изображающих солдат. Он выпил пару стаканов шнапса и сидел, с грустью размышляя о разгрузочной базе. Эйдриан, если кашель вас так беспокоит?.. — Холдейн покачал головой. — Он вспомнил, что с северной стороны к ней примыкал старый склад и что в разделяющую их стену был вмонтирован вентилятор. У него родилась мысль заглянуть через вентиляционное отверстие со стороны старого склада, чтобы узнать, что же там находится. И таким образом поквитаться с солдатами.

Вудфорд рассмеялся:

— Потом он решился на большее — сфотографировать то, что там было.

— Для этого надо быть чокнутым, — прокомментировал Холдейн. — В это поверить невозможно.

— Чокнутый или нечокнутый, но он решился на это. Он разозлился, потому что ему не доверяли. Он считал, что имеет право знать, что на складе. — Леклерк сделал паузу и перешел к техническим подробностям:

— У него была камера Экза-2, зеркалка с одним объективом. Производства Восточной Германии. Дешевый корпус, но подходят все объективы от Экзакты; конечно, гораздо меньше выдержек, чем у Экзакты. — Он вопросительно посмотрел на технических специалистов, Деннисона и Мак-Каллоха. — Джентльмены, я прав? — спросил он. — Вы должны поправлять меня. — Они смущенно улыбнулись, потому что поправлять было нечего. — У него был хороший широкоугольный объектив. Трудно было со светом. Его следующая смена начиналась только в четыре, когда уже смеркалось, света в ангаре стало бы еще меньше. У него была одна высокочувствительная пленка Агфа, которую он припас для особого случая; пленка чувствительностью 27 DIN. Он решил взять ее. — Он сделал паузу, больше для эффекта, чем для вопросов.

— Почему он не дождался до утра? — спросил Холдейн.

— В донесении Гортона, — невозмутимо продолжал Леклерк, — вы найдете подробный отчет о том, как этот человек проник на склад, встал на бензиновую бочку и фотографировал через вентиляционное отверстие. Я не буду все повторять. Он использовал максимально открытую диафрагму два и восемь, выдержки от четверти до двух секунд. Похвальная немецкая скрупулезность. — Никто не засмеялся. — Выдержки надо чувствовать, конечно. Он ставил выдержки в районе одной секунды. Только на трех последних кадрах что-то видно. Вот они.

Леклерк открыл ключом стальной ящик в письменном столе и вытащил набор глянцевых фотографий двенадцать дюймов на девять. Он слегка улыбался, будто разглядывал себя в зеркале. Все собрались вокруг, кроме Холдейна и Эйвери — они уже видели снимки.

Что-то там было.

При беглом взгляде можно было различить что-то скрытое в расплывающихся тенях; если вглядываться, темнота сгущалась и очертания пропадали. И все же что-то было; расплывчатая форма орудийного ствола, но заостренная и слишком длинная для лафета, намек на транспортер, смутный отблеск того, что могло бы быть платформой.

— Конечно, они должны быть зачехлены, — прокомментировал Леклерк, с надеждой следя за их лицами, ожидая, когда на них появится выражение оптимизма.

Эйвери посмотрел на часы: двадцать минут двенадцатого.

— Мне скоро надо будет уйти, директор, — сказал он. Он так еще и не позвонил Саре. — Мне надо к бухгалтеру насчет авиабилета.

— Задержитесь еще на десять минут, — попросил Леклерк, а Холдейн спросил:

— Куда он идет?

Леклерк ответил:

— По делам Тэйлора. Сейчас у него встреча в Цирке.

— Какие у Тэйлора дела? Он умер.

Наступила неловкая тишина.

— Холдейн, вы прекрасно знаете, что Тэйлор отправился в дорогу под чужим именем. Кто-нибудь должен забрать его личные вещи к пленку. Поедет Эйвери, как родственник. Одобрение от Министерства получено; я не знал, что понадобится ваше.

— За телом?

— За пленкой, — резко повторил Леклерк.

— Это оперативная работа, а у Эйвери нет подготовки.

— Во время войны у нас были ребята моложе, чем он. Он сумеет о себе позаботиться.

— Тэйлор не сумел. Что он с ней будет делать, когда она попадет ему в руки, — спрячет в мыльницу?

— Не поговорить ли нам об этом попозже? — предложил Леклерк и опять обратил к ним свой лик с терпеливой улыбкой, словно хотел сказать — к старине Эйдриану надо привыкнуть. — Вот и все, что мы знаем. Но десять дней назад появился второй признак. Местность вокруг Калькштадга была объявлена закрытой зоной. — Возбужденные голоса. — Радиусом — насколько удалось установить — в тридцать километров. Весь район огорожен и закрыт для движения. Патрулируется пограничниками. — Он окинул взглядом стол. — Затем я сообщил Министру. Даже вам я не могу рассказывать всех деталей. Но одну я назову. — Последнюю фразу он сказал быстро, одновременно пригладив пучки седеющих волос над ушами.