Дочь Сталина. Последнее интервью - Светлана Аллилуева

Странно все в комнате - эти дурацкие портреты писателей на стенах, эти «Запорожцы», эти детские фотографии из журналов . А впрочем - что странного, захотелось человеку, чтобы стены не были голыми; а повесить хоть одну из тысяч дарившихся ему картин он не считал возможным. Правда, в углу комнаты висит в раме китайская вышивка - яркий огромный тигр, - но она висит там еще с довоенных времен, это уже привычно. Застолье было обычным - ничего нового. Как будто мир вокруг не существует. Неужели все эти, сидящие здесь люди, еще сегодня утром не узнали что-нибудь свежего и интересного со всех концов мира? Ведь они же располагают информацией, как никто иной, но похоже, что не располагают. Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. До тех пор я существовала вообще без денег, если не считать университетскую стипендию, и вечно занимала у своих «:богатых» нянюшек, получавших изрядную зарплату. После 1947 года отец иногда спрашивал в наши редкие встречи: «Тебе нужны деньги?» - на что я отвечала всегда «нет». «Врешь ты, - говорил он, - сколько тебе нужно?» Я не знала, что сказать. А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще сколько что стоит, - он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей - это колоссальная сумма. И когда он давал мне две-три тысячи рублей - неведомо, на месяц, на полгода или на две недели, - то считал, что дает миллион. Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе. Я не знаю, была ли у него сберегательная книжка, - наверное, нет. Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда - все это оплачивалось государством, для чего существовало специальное управление где-то в системе МТБ, а там - своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили. Он и сам этого не знал. Иногда он набрасывался на своих комендантов и генералов из охраны, на Власика, с бранью: «Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь сито протекает!» Но он ничего не знал, он только интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства.

Он пытался как-то провести ревизию своему хозяйству, но из этого ничего не вышло -ему подсунули какие-то выдуманные цифры. Он пришел в ярость, но так ничего и не мог узнать. При своей всевластности он был бессилен, беспомощен против ужасающей системы, выросшей вокруг него как гигантские соты, - он не мог ни сломать ее, ни хотя бы проконтролировать. Генерал Власик распоряжался миллионами от его имени, на строительство, на поездки огромных специальных поездов, - но отец не мог даже толком выяснить, где, сколько, кому. Он понимал, что, должно быть, мне все-таки нужны деньги. Последнее время я училась в аспирантуре Академии общественных наук, где была большая стипендия, так что я была сравнительно обеспечена. Но отец все-таки изредка давал мне деньги и говорил: «А это дашь Яшиной дочке». В ту зиму он сделал много для меня. Я тогда развелась со своим вторым мужем и ушла из семьи Ждановых. Отец разрешил мне жить в городе, а не в Кремле - мне дали квартиру, в которой я живу с детьми по сей день. Но он оговорил это право по-своему - хорошо, ты хочешь жить самостоятельно, тогда ты не будешь больше пользоваться ни казенной машиной, ни казенной дачей. «Вот тебе деньги - купи себе машину и езди сама, а твои шоферские права покажешь мне», - сказал он. Меня это вполне устраивало. Это давало мне некоторую свободу и возможность нормально общаться с людьми, - живя снова в Кремле, в нашей старой квартире, это было бы невозможно. Отец не возражал, когда я сказала, что ухожу от Ждановых. «Делай, как хочешь», - ответил он. Но он был недоволен разводом, это было ему не по сердцу. «Дармоедкой живешь, на всем готовом?» - спросил он как-то в раздражении. И, узнав, что я плачу за свои готовые обеды из столовой, несколько успокоился. Когда я переехала в город в свою квартиру - он был доволен: хватит бесплатного жительства. Вообще, никто так упорно, как он, не старался прививать своим детям мысль о необходимости жить на свои средства. «Дачи, казенные квартиры, машины, - все это тебе не принадлежит, не считай это своим», - часто повторял он . Он и сейчас, в последний раз дал мне пакет с деньгами и напомнил: «А это - отдай Яшиной дочке». Я уехала. Я хотела приехать еще раз в воскресенье 1 марта, - но не смогла дозвониться. Система была сложной - надо было сперва звонить к «ответственному дежурному» из охраны, который говорил, «есть движение» или «движения пока нет», -что означало, что отец спит или читает в комнате, а не передвигается по дому. Когда «не было движения», то и звонить не следовало; а отец мог спать среди дня в любое время -режим его был весь перевернут. А наутро 2 марта 1953 меня вызвали с занятий в Академии и велели ехать в Кунцево. Я уже это все описала. Я с этого начала. Но это не конец. Я еще не хочу кончать мои письма.

19

Моего брата Василия тоже вызвали 2 марта 1953 года. Он тоже сидел несколько часов в этом большом зале, полном народа, но он был, как обычно в последнее время, пьян и скоро ушел. В служебном доме он еще пил, шумел, разносил врачей, кричал, что «отца убили», «убивают», - пока не уехал наконец к себе. Он был в это время слушателем Академии Генштаба, куда его заставил поступить отец, возмущавшийся его невежеством. Но он не учился. Он уже не мог - он был совсем больной человек - алкоголик. Его судьба трагична. Он был «продуктом» и жертвой той самой среды, системы, машины, которая породила, взращивала и вбивала в головы людей «культ личности», благодаря которому он и смог сделать свою стремительную карьеру. Василий начал войну двадцатилетним капитаном и окончил ее двадцатичетырехлетним генерал-лейтенантом. Его тащили за уши наверх, не считаясь ни с его силами, ни со способностями, ни с недостатками, -думали «угодить» отцу. В 1947 году он вернулся из Восточной Германии в Москву, и его сделали командующим авиацией Московского военного округа, несмотря на то что, будучи алкоголиком, он сам даже уже не мог летать. С этим никто не считался тогда. Отец видел его состояние, ругал его беспощадно, унижал и бранил при всех, как мальчишку, -это не помогало, потому что с болезнью надо было бороться иначе, а этого Василий не желал, и никто не осмеливался ему это предложить . Отец был для него единственным авторитетом - остальных он вообще не считал людьми, стоящими внимания. Какие-то темные люди - футболисты, массажисты, спортивные тренеры и «боссы» толкались вокруг него, подбивая его на разные аферы, на махинации с футбольными и хоккейными командами, на строительство за казенный счет каких-то сооружений, бассейнов, дворцов культуры и спорта. Он не считался с казной, ему было дано право распоряжаться в округе огромными суммами, а он не знал цены деньгам. Жил он в своей огромной казенной даче, где развел колоссальное хозяйство, псарню, конюшню. Ему все давали, все разрешали - Власик стремился ему угодить, чтобы Василий смог в должную минуту выгородить его перед отцом. Он позволял себе все: пользуясь близостью к отцу, убирал немилых ему людей с дороги, кое-кого посадил в тюрьму. Ему покровительствовали и куда более важные лица, чем Власик, - им вертели как марионеткой, ему давали ордена, погоны, автомобили, лошадей - его портили и развращали, пока он был нужен. Но когда после смерти отца он перестал быть нужен - его бросили и забыли. С Московского округа его снял еще отец летом 1952 года. 1 мая 1952 года командование запретило пролет авиации через Красную площадь, так как было пасмурно и ветрено, - но Василий распорядился сам, и авиация прошла - плохо, вразброс, чуть ли не задевая шпили Исторического музея. А на посадке несколько самолетов разбилось. Это было неслыханное нарушение приказа командования, имевшее трагические последствия. Отец сам подписал приказ о снятии Василия с командования авиацией Московского округа.

Куда было деваться генерал-лейтенанту? Отец хотел, чтобы он закончил Академию Генштаба, как это сделал Артем Сергеев (старый товарищ Василия с детских лет, с которым он давно уже раздружился). «Мне семьдесят лет, - говорил ему отец, - ая все учусь» - и указывал на книги, которые он читал - история, военное дело, литература. Василий согласился, поступил в Академию, но не был там ни разу - он не мог. Его надо было срочно положить в больницу и лечить, лечить от алкоголизма, пока еще не поздно, -но он сам не желал, а кто же будет лечить насильно генерала? Да еще такого генерала? Он сидел на даче и пил. Ему не надо было много пить. Выпив глоток водки, он валился на диван и засыпал. В таком состоянии он находился все время. Смерть отца потрясла его.

Он был в ужасе - он был уверен, что отца «отравили», «убили»; он видел, что рушится мир, без которого ему существовать будет невозможно. В дни похорон он был в ужасном состоянии и вел себя соответственно - на всех бросался с упреками, обвинял правительство, врачей, всех, кого возможно, что не так лечили, не так хоронили. Он утратил представление о реальном мире, о своем месте - он ощущал себя наследным принцем. Его вызвали к министру обороны, предложили утихомириться. Предложили работу - ехать командовать в один из округов. Он наотрез отказался: только Москва, только авиация Московского округа, не меньше! Тогда ему просто предъявили приказ: куда-то ехать и работать там. Он отказался. Как, сказали ему, вы не подчиняетесь приказу министра? Вы что же, не считаете себя в армии? Да, не считаю, ответил он. Тогда снимайте погоны, сказал министр в сердцах. И он ушел из армии. И теперь уже сидел дома и пил - генерал в отставке.