На гарях - Александр Рахвалов

Тогда Клава, ни к кому не обращаясь, ровным голосом произнесла:

— Панин бугор.

На горизонте полыхали стены чистого и белого как снег кремля. Панин бугор вырисовывался из гулких небес.

Теперь она разволновалась, предчувствуя близкую встречу с родными людьми. Секундная стрелка не торопилась, а до станции оставалось не менее десяти минут; проскочат чугунный мост — и засверкает, обжигая глаза, вокзал, высокий, радостный, весь из стекла.

Она молча оделась и, попрощавшись с соседями, направилась в конец вагона, где издерганная проводница должна была ее выпустить. Соседи без сожаления простились:

— Всего вам! А нам — еще две тыщи верст… По шпалам, глядь, поедем, глядь, по шпалам!

— Езжайте, ребятишки, устраивайте свою жизнь, — себе, видно, говорила. — Чтоб все было по уму.

Подкатывали к вокзалу.

22

Капитану Ожегову предложили участок в новом микрорайоне города. Он поблагодарил начальника отдела, но ничего не ответил сразу, решил подумать наедине, посоветоваться, наконец, с супругой. Вернувшись домой, он попытался обсудить заманчивое предложение со своей половиной и не смог: она так понесла навстречу обещанной квартире, что капитан оскорбился даже, как мог оскорбиться только тот, кого толкали на явную сделку.

— Никаких хренов! — прокричал он, пытаясь осадить взволнованную жену. — У меня Нахаловка на взводе, я там все перевернул, перелопатил, а теперь, когда надо успокоить людей, сбегу! Так, что ли? Да люди… Я этих людей… не брошу!

Он хотел прокричать, что этих людей любит, но вовремя осадил себя, потому что вчера — он вдруг вспомнил об этом — доказывал жене: весь мир нельзя любить. Те, кто кричат, что любят весь мир, попросту брешут. Он успешно доказал супруге, что человек способен любить одного, двух, трех таких же, как сам, но всем сердцем! Вот это любовь.

— Да я как посмотрю им в глаза? — продолжал участковый. — Они же мне дороги… Я привык к ним и хочу им действительно хоть в чем-то помочь. А кто еще поможет?

— Милый мой! — простонала супруга, подавая ему через стол тарелку. — Тебе больше фасоли нужно есть, чтобы регулярно подкармливать мозги. Видишь, как я ее уплетаю. Вот так, — она подцепила вилкой крупную фасолину и отправила ее в рот.

— Что это за выпад? — обиделся участковый. — Что я тебе, пришибленный какой-то?

Он, отодвинув от себя тарелку, вышел из-за стола.

— Иди, иди! — прокричала она вслед. — Может, наедине осмыслишь выгоду. Сам ползает по болоту и меня в этой халупе держит, как бедную Матреху.

— Пошла ты к черту!

— У черта своих… Давай, души меня своим табачищем, я стерплю — привычная.

Закрывшись в маленькой комнатке, Ожегов закурил. Табак ему вдруг показался едким и жгучим — такой обжигал все нутро, но не утолял жажды курильщика, и тот нервничал, меняя папиросу. Одна, вторая… Гадость! И табак вроде прежний, и набивка тугая, и фабрика та же, но привкус…

Поворчав, он попытался заснуть. Бесполезно. «Меня, честного офицера… толкают на эти „крольчатники“, что заселили конторским людом. Да разве я выслуживался? — мучился капитан. — Я просто работал… А меня, как доносчика и стукача, решили „повысить“: мы, мол, тобой довольны, получи квартирку путную. Людей бросаю! По какому праву: смени одних на других? А Клаве, а Юрке, а Харитоновне что сказать?!»

Всю ночь он промучился, а утром, выйдя к завтраку, заявил супруге:

— Отсюда — никуда! И не качай своей башкой, как кобра…

Та не обиделась, но как-то уж слишком спокойно произнесла:

— Не обожгись — чайник прямо с плиты… А я и в этой пещере проживу. Буду огонь поддерживать, а ты на своем хребте диких кабанов таскать, вертел изобретем… Каменный век.

И все-таки руки у нее дрожали.

— За квартиру готова меня измордовать. А душу мою не поймешь, — присел он к столу. — Конечно, здесь грязь… А как без нее? Ну, допустим, соглашусь я, выползу из колеи и отряхнусь да побегу, как таракан… А совесть? В этой грязи оставлю? А люди? — рассуждал он. — Они что, в грязи останутся? Я, может быть, для них единственная опора, последний…

— Чудак… Ешь фасоль! — проговорила супруга и, как ни странно, сама вышла из-за стола.

Участковый так растерялся, что, потянувшись за чашкой, промахнулся и угодил пальцем в кипяток.

— А, сволота!.. — выругался он. — И запомни: не погонам служу, а людям. И горжусь этим…

— Гордись, гордись, — равнодушно отозвалась жена. — Мне на службу. Я из простых смертных и жить хочу.

— А я не хочу?!

— После завтрака, — наказывала она ему, — не забудь кошку из подпола выпустить.

— Не беспокойся.

— Мало ли! Вдруг гордость-то эта разум затмит и позабудешь про бедную, — язвила она. — Позабудешь, а ее мышки съедят. Как жить-то дальше станешь? Без кошки?!

— Проживу…

Сегодня ему не хотелось вступать в перепалку с женой, поэтому он вполне сознательно свернул предисловие: «Как жить-то дальше станешь?» Прежде, после этой дурацкой фразы, они выходили на стартовую дорожку, чтоб размяться перед работой. И супруга вдруг поняла, что схватки не будет. Она быстро причесалась, подкрасилась и шагнула к двери. Замок, до сих пор не отремонтированный хозяином, нехотя открылся. Зато пока он открывался, жена успела пропеть сквозь зубы: «Мы вчера узнали из газет, как живет наш местный комитет. Па-па-па! Далее — Моцарт».

Она хлопнула дверью, но супруг, радуясь благополучному исходу, никак не ответил на эту дерзость. Он доел фасоль, допил чай и, освежив бархоткой носки сапог, вышел на улицу.

В отделе, узнав об его отказе, посмеялись… Но что мог значить в масштабе районных ЧП этот безобидный выпад капитана Ожегова?!

Позабыли о нем тут же. Забот без того хватало: впервые, можно сказать, проводили активную чистку в районах пригорода, выметали и выскребали всю мразь, потерявшую в пьянстве и разврате человеческий облик.

23

Беда прокатилась стороной, Вовка не «вломил» своих палачей, не «продал» оперативнику. Но радостней от этого не становилось…

Камера жила тихой, по-болотному вязкой жизнью и дышала едким, как газ, воздухом. Ей не хотелось дышать. Котенок остыл, он даже перестал рассуждать о преступном мире, почувствовав, наверное, что Романа перестали интересовать эти рассуждения. Они не отвернулись друг от друга, но точно испугались, что могут со всего маху сойтись лбами. Надо было немного остыть.

С утра Зюзик плевался, демонстрируя это «верблюжье» искусство. Он облюбовал дверь и сначала постреливал в нее сквозь зубы, потом «метал» с губы, затем, округлив губы, трубил от самого окна, стараясь попасть в «десятку», и попадал, как ни странно. Вскоре он стал харкать, как могут харкать только в пятнадцать-шестнадцать лет подростки, не один месяц «отторчавшие» в камере: Зюзик тяжело откалывал с прокуренных легких накипь и, собрав ее во рту, плевал. На дверь прилипала такая гарь, что казалось, ее соскребли с пароходных или печных труб.

— Хватит, Зюзик! — крикнул Котенок. — Обтрухал всю дверь. Без того нет мочи сидеть в этом страхилатории. Возьми тряпку и вытри дверь хаты…

Зюзик выполнил приказание.

С утра к нему привязывался Котенок. Безделье допекло, Котенок искал жертву, но — Зюзик ловко срывался с любого подкола, как с крючка. Хитрый был, битый.

Однако Роман чувствовал, сколько злости скопилось в Котенке. Камера душила, «чайковского» не слали, потому Котенок болел… и мог сорваться по любому поводу.

Роману было легче: он продолжал «кропать» тетради новыми стихами. Писал стихи и как бы разряжал свою душу, не позволял скопиться в ней «черной» энергии.

Солнце пробивалось в камеру сквозь жалюзи. Гроз еще не было. Но дышалось неистовей и судорожней с каждым днем: кровь-то улавливала, какая пора стоит на дворе!.. Тоска обжигала больней.

— Сегодня с решки снял пушинку, — проговорил Роман. — Думал, снег идет… Нет, голуби оставили, — вздохнул он. — Вроде зима только что прошла, а тоскую по ней. Снежинки видятся, такие пушистенькие, и все — в пропорции. Не снежинка будто, а ювелирное изделие, руками она сработана… Мне бы так не сделать.

— Сейчас бы в бега ломануться, — подал голос Зюзик. — Я вот все думаю: при царе, как пишут в книгах, одни побеги были. Посадят человека на пятой странице романа, а на восьмой — он, читаешь, деру дал. Здорово! Что же это за тюрьмы были при царе, если из них многие убегали? Ну, например, из наших же не убежишь…

— Не о том, Зюзик, думаешь. — Роман оглядел с ног до головы ярого «бегунка». — Ты, наверное, забыл, что люди тогда и в казематах Петропавловки сидели, заживо гнили… Живыми оттуда не выходили. А теперь-то! Вон поймай мышку да играй с ней…

— Все равно тоска, — вздохнул Котенок. — Жить хочу, дышать… Аж тело отекло!

— Ты прав, — отозвался Роман. — У меня тоже полнейший застой — и тела, и духа…