Мертвый сезон - Андрей Воронин

Это стало очевидным для полковника Скрябина еще вчера, когда он вместе с оперативно-следственной группой побывал дома у Аршака. Выводы, сделанные после осмотра места происшествия, были неутешительны: некто, не оставивший после себя никаких следов, кроме кучи трупов и горки бумажного пепла в потайном сейфе Багдасаряна, средь бела дня штурмом взял набитый вооруженными людьми дом, перестрелял охрану, сделал дело и спокойно удалился.

Что это было за дело, ради которого кто-то нанял ликвидатора высочайшего класса, – другой с такой задачей просто не справился бы – никто из членов следственной группы не мог даже предположить. Если речь шла о заказном убийстве, то осуществить его можно было гораздо проще, не устраивая бойни в центре города. На ограбление все это не походило. Честно говоря, это здорово смахивало на месть, но кто и за что отомстил Аршаку Багдасаряну таким жестоким и кровавым способом, оставалось только гадать.

Одному Петру Ивановичу Скрябину не нужно было гадать. У него имелись на этот счет некоторые предположения, а после осмотра гостиной в доме Аршака предположения эти превратились в твердую уверенность. "Я же говорил!" – вот первая мысль, которая промелькнула в голове у полковника, когда он увидел еще дымящуюся горку бумажного пепла в распахнутом настежь сейфе, под которым, привалившись плечом к стене и уставившись на Петра Ивановича ничего не выражающим взглядом широко открытых глаз, полулежал Багдасарян. Он действительно говорил – так ему, по крайней мере, казалось теперь, – что шантажировать Косарева нельзя, что это авантюра, которая очень плохо кончится, что наезжать на людей такого калибра смерти подобно... Возможно, он был тогда недостаточно убедителен; возможно, он вообще ничего не говорил, а только думал про себя, но теперь, стоя над трупом Аршака и вдыхая вонь горелой бумаги пополам с кислой пороховой гарью, полковник Скрябин уже не сомневался, что такой исход был предрешен с самого начала и что он все это время подсознательно ждал чего-нибудь именно в этом роде.

О том, какие служебные последствия будет для него иметь это происшествие, Скрябин даже не думал. Это было ясно как божий день. Он никогда не скрывал своих приятельских отношений с покойным. А чего скрывать, если твой хороший знакомый – депутат, солидный бизнесмен, один из отцов города? А теперь в доме у отца города вдруг обнаруживается целый подпольный арсенал, и бог его знает, что еще там обнаружится при более детальном осмотре...

В общем, было ясно, что с погонами придется проститься, но по сравнению с другими открывшимися перспективами это волновало полковника меньше всего. Здоровье у него было в полном порядке, и он рассчитывал прожить еще, как минимум, лет тридцать – тридцать пять. Провести все эти годы он, разумеется, намеревался на свободе, а не в тюрьме, которая теперь замаячила у него впереди. Но даже до тюрьмы Скрябин мог не дожить: тот, кто объявил отцам города войну, не шутил и действовал очень тщательно, ничего и никого не пропуская, – примерно так, как действовал сам Петр Иванович, пропалывая грядки на своем дачном участке...

Петр Иванович снова посмотрел на пистолет, и в мозгу опять закружились, как кружится, свиваясь в воронку, грязная вода в раковине, обрывки усвоенных в незапамятные времена понятий: высокое звание, честь офицера, единственный выход... В общем, мертвые сраму не имут, как сказал в еще более незапамятные времена какой-то русский князь – Александр Невский, Дмитрий Донской, а может, и вовсе какой-нибудь Суворов или Кутузов. И так же, как уходит из кухонной раковины грязная вода, вся эта чепуха, покружившись с минуту, ушла, схлынула, не оставив после себя ничего, кроме голого инстинкта самосохранения. Не мог он выстрелить в себя – ну, не мог и все тут! Хотя и понимал, что это было бы проще всего. Жена погоревала бы, да и успокоилась. Несчастный случай во время чистки оружия, с кем не бывает... А так, когда начнутся неприятности по службе – а они начнутся очень скоро, – она, супруга разлюбезная, будет пилить его с утра до ночи. До тех пор будет пилить, пока этот московский киллер до него не доберется...

Петр Иванович представил себе, что может умереть от влетевшей через окно пули и последним, что он услышит в своей жизни, будет сварливый голос жены, обвиняющий его во всех смертных грехах. От такой перспективы ему сделалось совсем муторно, и он поспешно хватил еще стопку. Водка была теплая, омерзительная на вкус и, что хуже всего, нисколечко не помогала.

Полковник вспомнил утро на маяке. Там тоже было полным-полно мух, прямо как здесь, на даче. Они ползали по изорванным, искромсанным, изувеченным трупам, и было очень трудно понять, что здесь, черт возьми, произошло, какая сила сотворила такое со всеми этими людьми. А потом кто-то узнал Хачатряна, который уже лет десять как числился в международном розыске, и полковник понял, что неприятности продолжаются, причем масштаб этих неприятностей растет в геометрической прогрессии. Он-то, в отличие от Павла Кондратьевича Чумакова, отлично знал, что за птица Эдик Хачатрян. Лица еще двоих убитых показались ему знакомыми; это были люди Аршака, и то, что их обнаружили вместе с Хачатряном, служило завершающим штрихом к портрету покойного депутата городского законодательного собрания Багдасаряна. Здесь действительно работал киллер экстра-класса: он не просто убивал, он еще и выводил убитых на чистую воду, и это было хуже всего, потому что мертвые тащили за собой живых.

Полковник прислушался к своим ощущениям. Он таки был пьян; попытаться, пожалуй, стоило. Вялым жестом протянув руку, Петр Иванович вытащил из кобуры пистолет, сдвинул флажок предохранителя и взвел курок. Сидя с пистолетом в руке, он еще раз все обдумал. Стрелять надо было не в висок, а в сердце или под подбородок, и притом с некоторого расстояния, чтобы не было ожога. Тогда самоубийство и впрямь может сойти за несчастный случай. Мертвому, конечно, все равно, но ведь останутся жена, дети... Сплетен в любом случае не миновать, но факт, что возбуждать уголовное дело против покойника никто не станет, – смысла в этом никакого, да и вдову, даст бог, пожалеют.

Петр Иванович опустил руку с пистолетом на колени, старательно навел дуло и положил большой палец на спусковой крючок. Теперь надо было нажать – плавно, аккуратно, чтобы не сбился прицел. Оказалось, что нажать он по-прежнему не может; рука, сжимавшая пистолет, дрожала от напряжения, пот градом катился по лицу, заливая глаза, но лежавший на спуске палец словно парализовало. Убедившись, что водка опять не помогла, Петр Иванович с отвращением швырнул пистолет на стол и перевел дыхание. Он знал, что патрона в стволе нет, и все равно не сумел спустить курок, потому что – а вдруг? Говорят, и незаряженное ружье раз в год стреляет...

Он слил в стопку остатки водки, сунул опустевшую бутылку под стол и выпил залпом, закусив, как это водится у русских людей, рукавом старой форменной рубашки. Две большие черные мухи затеяли у него над головой показательный воздушный бой. Они громко жужжали, на огромной скорости демонстрируя фигуры высшего пилотажа, и время от времени присаживались на лысину Петра Ивановича – для дозаправки, надо полагать.

– А ну, пошли отсюда! – зверея, заорал Скрябин. – Живой я еще, неужели не ясно?! Успеете еще, твари...

С улицы донесся шум подъехавшего автомобиля. Полковник схватил со стола пистолет, вскочил и бросился к окну. "Уже? – пронеслась в голове паническая мысль. – Так быстро? Живым не дамся!"

Осторожно выглянув в окно, он увидел за низкой оградой белый джип с тонированными стеклами и опустил пистолет. Это была машина Чумакова, на которой тот выезжал за город. Как будто там, за городом, он катался не по гладким скоростным шоссе, а по бездорожью...

Увидев мэра, который солидно и неторопливо выбирался из машины, полковник скорчил унылую гримасу. Ему сейчас было все равно, кто решил его навестить: Павел Кондратьевич, группа захвата из краевого управления или московский киллер. Куда ни кинь – всюду клин...

Водитель услужливо распахнул перед мэром пронзительно скрипнувшую калитку. Павел Кондратьевич что-то ему сказал – видно, велел подождать в машине, – и водитель, кивнув, вернулся к джипу. Чумаков вальяжно прошествовал по узкой, выложенной обломками ракушечных плит дорожке между идеально ухоженными грядками, урожай с которых был уже частично снят. Пока он шел, замеченное Скрябиным на его лице выражение хмурой озабоченности постепенно сменялось каким-то брезгливым недоумением.

Мэру было отчего недоумевать. Дача, ныне принадлежавшая полковнику Скрябину, два года назад была конфискована у местного бизнесмена, который чего-то не поделил с Ашотом Гаспаряном и был в результате упечен на семь лет с конфискацией имущества. Конфискат, как водится, продавался по бросовой цене, и Скрябин не упустил случая прибрать к рукам оставшийся без хозяина загородный дворец, чем его неоднократно попрекал господин мэр – дескать, когда ж ты, Скрябин, успокоишься, когда нахапаешься? Как будто сам не хапал, деятель... Так вот, дача была огромная, роскошная, но обставить ее арестованный бизнесмен не успел, и оформлением интерьера чета Скрябиных занималась самостоятельно. А поскольку обоих интересовал в первую очередь огород, обставлена дача была по-спартански – так, как обставил бы ее какой-нибудь отставной учитель пения, живущий на нищенскую пенсию. Обширным участком Скрябины также распорядились по-своему – он был аккуратно распахан от забора до забора, и идеально ровные, без единого сорняка грядки вплотную подступали к высокому фундаменту дачи. Именно это зрелище – торчащий посреди бескрайнего огорода роскошный особняк с болтающимися на стрельчатых окнах застиранными ситцевыми занавесочками, – видимо, и повергло уважаемого Павла Кондратьевича в тягостное недоумение.