Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Только один-единственный раз за все это время я встретила его на улице. Случайно. Стояла прекрасная погода, и я повела Серену в порт — посмотреть на корабли. Он нас не видел, нет. Серена, я думаю, тоже не заметила отца. Я узнала его только по странной манере держать руки в карманах. Что он тут делал? Ничего, просто стоял на другом конце мола возле двух рыбаков, с которыми, похоже, даже не был знаком. Они ждали, когда клюнет, а он молча смотрел на воду. Когда один из рыбаков подсек рыбу, Бруно даже не взглянул на нее, так и продолжал смотреть в одну точку.

Обнаружив Бруно на берегу, хотя он и не делал ничего плохого, я была ошарашена. Возникло странное ощущение. Какое? Как будто появилась туча, первая большая туча на том горизонте, который я всеми своими силами старалась видеть ясным и чистым. Не знаю, случалось ли с тобой нечто подобное, но порой бывает, что еще ничего не знаешь, а на самом деле тебе уже все открылось.

Какое-то паранормальное явление? Нет, мне трудно поверить в такое. Я скорее думаю, что в сознании, в каком-то его самом дальнем уголке постепенно накапливаются некие признаки, приметы, сигналы, подобные фигуркам картонной мозаики, из которых дети складывают картинки. И когда происходит что-то неожиданное — только когда происходит, — начинаешь понимать, что недоставало именно этой фигурки, ставшей завершающей деталью.

Так и в тот день, когда зазвонил телефон, — это было осенним вечером, помню, шел дождь, я только что покормила Серену — еще прежде, чем снять трубку, я уже знала, о чем пойдет разговор. И нисколько не удивилась, что звонят из полиции. Не дожидаясь объяснений, спросила: «Где Бруно?»

Только насчет места ошиблась. Так что, видишь, неверно твое объяснение о предвидении. Я подумала, что он бросился в воду, утонул. А на самом деле его тело оказалось там, на плоскогорье, расчлененное на три части поездом.

Нет, это место я прежде никогда не видела. И впоследствии всегда старалась обходить его. Где это? Мне кажется, поблизости от большого загона для скота, куда помещают животных, которых привозят с востока по железной дороге. Знаешь это место? Там страшно ночью? Животные стонут? Говоришь, даже коровы что-то чувствуют? Нет, быть не может, животные ничего не знают о своем будущем, не могут знать, что завтра умрут. Так или иначе, Бруно, как сказали мне потом в полиции, соорудил себе там нечто вроде укрытия, думаю, он и прятался там, когда исчезал из дому. Там нашли его ботинки, папку с газетными вырезками. Нет, я всем этим больше не занималась, у меня же была Серена, нужно было заботиться о девочке, я ведь мать, понимаешь? Навалилось столько проблем, которые надо было решать, к тому же малышка, хоть я и сказала ей, что папа уехал, что-то почувствовала. Она была странной, иногда мне казалось, что Серена все больше походит на Бруно. Будто какая-то его часть переселилась в нашу дочь, разместилась в ней, но это была не лучшая, не сильная его часть, а скорее слабая, та, что совсем заблудилась в последнее время.

Училась Серена хорошо, было очевидно, что она достаточно умна. И наверно, именно это и повредило ей — ее ум. Говорят, ум — дар Божий; я не верю. Было бы лучше, намного полезнее обойтись без него. Хотя Серена училась неплохо, у нее не было ни одной подруги, она всегда держалась в одиночку, и ничто ее не интересовало. Я уговаривала дочь погулять, почитать; знаешь, как обычно делают матери? Опасалась, что она растет слишком замкнутой. И все чаще стала вспоминать о своей матери, о ее болезни…

Между прочим, именно об этом — о дурной наследственности — мы с Бруно совсем забыли. И сами, как обычно говорят, запустили ее в действие. Да, именно привели в действие. Это природа, я уже тебе объясняла. Чтобы победить, она способна на все.

Но, оставшись одна с Сереной, я вспомнила про наследственность, и это превратилось в навязчивую идею. Я слишком внимательно наблюдала за девочкой, следила за каждым ее жестом и все задавала себе вопрос: вот этот ее поступок нормален? А этот? Она часто, очень часто плакала. Слезы вошли у нее в привычку намного раньше, чем обычно бывает у девочек-подростков. Начинала вдруг беспричинно рыдать, и я спрашивала: «В чем дело, почему плачешь?» — а она рыдала еще громче и с криком: «Не знаю!» бросалась мне на грудь. В те времена еще не было всех этих историй с психологами, психоанализом. К психиатру обращались сумасшедшие, остальным достаточно было просто иметь здравый смысл — здравый смысл, и только. Поэтому поначалу я утешала ее, обнимала, но все это порой надоедало, и тогда я оставляла Серену, и она плакала долгими часами. Конечно, — я никогда не показывала ей своих чувств, но мне делалось страшно, неужели опять что-то ускользает от меня. Ведь Серена — это все, что у меня осталось.

Знаешь, сидя тут целыми днями одна в кресле, включаю иногда телевизор, смотрю, что там показывают, но мне ничто не нравится. И всякий раз, когда попадаю на какую-нибудь научно-популярную передачу, одну из тех, где тебе объясняют, как устроен окружающий мир, сразу же выключаю телевизор. Это, возможно, кому-то и интересно, однако я больше ничего не хочу знать. А эти истории про хромосомы и гены так просто терпеть не могу. Совершенно не выношу красочные схемы, увеличения под микроскопом: вот эта мышь такая, а не иная, потому что наследовала гены своей матери, а вот эта… И все в том же духе… Невыносимо, ужасно.

Серене исполнилось пятнадцать лет, когда она попыталась уйти из жизни, я нашла ее лежащей на диване. Она была почти безжизненная, но еще дышала.

Пока она находилась в больнице, я поняла, что никуда от такого не денешься, а бегство — только иллюзия. Годы, которые Бруно провел в Германии, и в девочке оставили свой след, они будто впечатаны, запечатлены в ее генах. Ученые скажут, что это выдумки, но я тебя уверяю — существует некая наследственная память. Все проявлялось так, словно и Серена была там, страдала так же, как и ее отец, возможно даже сильнее, потому что не знала, отчего так мучается. Нечто неведомое изводило ее всю, у нее как будто не было кожи, она оказалась совершенно незащищенной, даже порыв ветра заставлял ее вздрагивать. Виновата во всем была только я, потому что родила ее.

В Израиле изучают воздействие лагерей смерти на более молодые поколения? Ах вот как, значит, я права и это верно: ужас проникает в клетки детей, а они передают его внукам… И так из поколения в поколение, но постепенно процесс ослабевает, пока в конце концов не прекращается вовсе. Прекращается как раз в тот момент, когда на страже уже стоит другой ужас… новехонький, наготове, ждет и… Я потеряла нить, сбилась… Ты тоже слышишь какой-то гул? Откуда? Может, это холодильник?

О чем же мы говорили? Кажется… Да, вот именно, о наследственности. В сказку про добрых людей я не верю. Окажись такие хоть где-нибудь, надо бы на них все же посмотреть. Но нет, не встречаю таких. Я тоже человек недобрый, но не настолько лгунья, чтобы обманывать себя. Я отнюдь не добрая, добрых вообще нет, ибо повсюду царит зло, оно охватывает всех без исключения, проникает в каждого и заставляет нас совершать такое, чего не сделал бы ни один зверь… Хищники едят лишь тех, кому суждено быть проглоченным, не уничтожают всех подряд только ради удовольствия… А само удовольствие откуда проистекает? Конечно, от людей, от их сердец. Ведь кто-то вложил в них сердце?

Однажды мы с Сереной отправились в горы, спали там вместе, в одной кровати. Это произошло впервые с тех пор, как она была совсем маленькой. И вот ночью я проснулась от жутких криков — спросонок даже не сразу поняла, где нахожусь, и на мгновение подумала, будто рядом со мной Бруно, но, включив свет, увидела ее, мою девочку. Она кричала во сне, металась, раскинув руки и ноги. Я так и просидела рядом с ней до рассвета, не зная, что делать. Как течет время ночью, многим известно, оно как бы медленно растягивается. И вдруг я вспомнила о том договоре, который когда-то давно заключила с Богом. Вот, подумала я, обещала ему обмен, просила дать мне покой взамен своей жизни, но так и не сдержала обещания… Значит, он по праву гневается теперь на меня. Моя жизнь могла быть совсем другой, а по моей же вине сложилась иначе. Да, совсем по-другому, шла, как ей было предназначено, и в конце концов завершилась тем, что есть, — страданием.

Способна ли я была выйти из игры? Я могла покончить с собой, получить шах и мат, это было единственное, что мне еще оставалось, но я не сделала этого. Я солгала бы, если б сказала, что думала о Серене, или что-нибудь в этом духе. Она уже давно ожидала собственной участи со своей соломинкой, зажатой в кулачке… Я видела ее соломинку и понимала, что ничего не могу сделать, чтобы помочь ей. И вовсе не из-за нее и не из-за кого-то другого я не умерла, а в результате собственной подлости, вот и все.

Я раздвинула шторы, надо было впустить в комнату день. За окном росло множество сосен, а над ними, почти не двигаясь, словно зависла в воздухе какая-то птица, наверно орел. Серена включила радио, зазвучала песня, помню строку из нее: «Эта бесконечная сумятица жизни…»