Маркиз де Сад - Томас Дональд

В случае с неудавшимся побегом маркиз считал, что в сложившейся ситуации ответственность несли скорее королевские советники, чем сам Людовик XVI, для чьих ушей и предназначалось обвинение. Монарху теперь предстояло вновь завоевать любовь и доверие народа, который еще был в состоянии его простить. Все же Сад предупреждал короля: «Во Франции может быть только одна партия — партия свободы».

Жестокостям бурбонской монархии не могло быть места в новом веке разума. Об этих жестокостях Сад писал следующее: «Являясь порождением мрака, деянием рук Принца Тьмы, они существуют только в беспросветной ночи предрассудков, фанатизма и рабства. Но стоит вспыхнуть факелу философии, как они бледнеют, исчезая в его благотворном пламени наподобие тяжелых испарений осенней ночи, тающих с первыми лучами солнца».

Вскоре, как только старые формы предрассудков, фанатизма и рабства сменились на новые, более свирепые, эти клише революционной прозы зазвучали циничной пропагандой. Но в этой ситуации Сад скорее выступал в роли жертвы, нежели представителя притеснителей. Несмотря на то, что тон его обращения к королю лишен сухости бюрократических отчетов, не верится, чтобы осенью 1791 года он верил в свой оптимистический прогноз относительно будущей судьбы монархии. Но в ту пору смелый политический опыт, предпринятый народом, еще не перешел за черту безнадежности. Предвещать опасности — равносильно накликать их. Что касалось его публичных высказываний, то личная осторожность подсказывала маркизу сохранить поучительный тон на какое-то время.

Год с лишним спустя, в ноябре 1792, после самого жестокого кровопролития сентябрьской бойни, в своих «Соображения о способе применения законов» Сад все еще выступал проповедником революционной демократии. Но говорил он и спорил в соответствии с инструкциями, полученными от активистов секции Пик. Теперь восхвалял тех, кто в августе отнял власть у более консервативных революционеров. Деятельность новых лидеров положила конец монархии и два месяца спустя привела к казни короля. Взгляды Сада на правление совершенно не совпадали с конституционными идеями, которые он пропагандировал летом предыдущего года. Он пояснял, что при власти короля избранники народа являются простыми просителями, а при республиканском правлении долг представителей состоит в защите интересов своих избирателей. Не заручившись поддержкой тех, кто их избрал, они не имеют права издавать ни конституции, ни декреты. Избранники обличены полномочиями предлагать новые законы, причем, и предлагать их на рассмотрение народа, демократический выбор которого остается абсолютным.

Вторая работа Сада, как политического автора в секции Пик, носила довольно банальный характер. Он составлял «братские послания» в аналогичные комитеты, в свете усиливающейся тирании революционного режима призывал к охоте на врагов народа, выступал с категорическими заявлениями против увеличения армии, находившейся в Париже, до шести тысяч солдат. Подобное мероприятие легло бы тяжким финансовым бременем, и, как справедливо заметил маркиз, профессиональные военные силы с легкостью могут стать орудием контрреволюции.

Роль Сада как гражданина Революции носила предсказуемой ироничный оттенок. Его собственная репутация позволяла предположить, что он, воспользовавшись ситуацией и упиваясь законностью действий, начнет мучить и издеваться над жертвами гнета. Вместо этого его революционная деятельность ограничивалась производством материала, который большей частью даже не мог вызвать интереса. Действительно, чаще всего он работал под диктовку других. Выйдя на свободу из Шарантона в 1790 году, маркиз вскоре обнаружил, что наивысшее благо состоит в том, чтобы существовать независимо от других. Этой мыслью он поделился с Гофриди. Но возможности такого выбора Сад в скором времени лишился, когда Революция поставила превыше всего суровую обязанность подчинять свою волю воле коллектива. В жизни маркиза на смену интеллектуальной независимости пришла скука солидарности.

Из частных комментариев Сада видно, что наиболее сильное впечатление оказала на него сентябрьская резня 1792 года. Вслед за переворотом 10 августа и окончательным отказом от королевской власти, в Париже воцарилась анархия, справиться с которой городская Коммуна, похоже, не могла. Жестокость эта, скорее всего, оказалась вызвана чувством отчаяния и жаждой мести по отношению к тем, кто был готов защищать Революцию с помощью внешних сил, тем более, что прусские войска под командованием герцога Брунсвика взяли Верден и начали пробиваться к столице. В решительном порыве защищать город до последнего, Коммуна вооружила горожан. Но, как с некоторым опозданием выяснилось, многие парижане предпочли сводить личные счеты, а не оказывать помощь в защите столицы от захватчиков.

Последовали кровавые расправы над священниками, учиняемые самозванными палачами, ставшими во главе толпы. Повстанцы начали открывать тюрьмы. Но цель их состояла не в освобождении заключенных, а в том, чтобы вершить скорый суд. В ход пускались ножи и секиры мясников, жертвами которых стали не только мужчины, но и женщины. Вскоре такие места заключения, как Бисетр и Сальпетриер, превратились в настоящие бойни. Короля и королеву временно пощадили. Но подругу королевы, принцессу де Ламбалль, которая, по слухам, являлась сексуальной партнершей Марии-Антуанетты, выволокли на площадь и отдали на суд линча. Одним ударом сабли ей отрубили голову и, надев на пику, поднесли к окнам королевы. Несколько часов обезглавленное тело принцессы обезумевшие от пролитой крови мужчины и женщины таскали по улицам города. Палач отрубил ее груди и вульву, которую на потеху толпе надел, как усы. Отсекая наружные половые органы, он радостно приговаривал: «Проститутка! Но теперь в нее уже никто не сунется!» Так в действительности выглядело то, что после трех лет нового порядка лицемерно называлось «строгим судом народа».

Реальность в самом зловещем своем проявлении в виде кровавых сцен на улицах и в тюрьмах превзошла самые жестокие описания садовской прозы. Если бы он на самом деле был одержим фантазиями, присутствующими в его романах, и стремился бы наполнить их материальным содержанием, придумать более подходящего момента просто невозможно. Находясь на службе у новой Революции, во имя справедливости Сад мог бы высечь ни одну дюжину женщин. Если кровавая резня вызывала у него тошноту, он мог бы приказать, чтобы выбранные им жертвы были наказаны, как это делали другие. Маркиз не пошел этим путем, но и не оставил без внимания поведение тех, кто избрал этот способ совершения правосудия. Он сделал вывод, что их политическими руководителями двигала всего лишь жажда власти и реализации тех возможностей, которые эта власть им сулила. Все было направлено на удовлетворение секретных страстей и пороков.

«Ничто, — писал Сад Гофриди после резни, — не в силах сравняться с теми ужасами, что творились».

Как бы не относился он к религии, но он оплакивал смерть зверски убитых священников, особенно архиепископа Арльского, «наиболее добродетельного и уважаемого из людей». Учитывая опыт Сада во время Революции и его личную реакцию на все происходившее, жестокости, описываемые в «Жюльетте», предстают скорее как басни с моралью, чем сексуальной приманкой. Но и здесь не обошлось без элемента двусмысленности. В рукописи Сада, где он рассказывает об ужасах резни, присутствуют добавленные между строк слова: «но они были справедливы». Почему? Иных высказываний относительно справедливости беспримерной бойни у маркиза не имеется. Не исключается, однако, возможность, что добавку эту он сделал, дабы обезопасить себя на тот случай, если письмо будет вскрыто кем-то еще, кроме Гофриди.

Другие свидетельства отношения Сада к происходившему проявятся в начале 1793 года, когда он будет назначен присяжным революционного трибунала, и июле того же года выдвинут на должность председателя суда. В сардоническом письме Гофриди он предупредит своего адвоката о присылке денег; в противном случае пусть ожидает вынесения смертного приговора. Но его мрачная шутка едва ли нашла одобрение. В январе взошел на эшафот Людовик XVI, в октябре за ним последовала Мария-Антуанетта. По мере того как не удавшийся эксперимент по установлению конституционной монархии переходил в террор, количество доносов и казней разрасталось, словно снежный ком. В ситуации 1793 года положение Сада в роли судьи выглядело необычным, если не сказать уникальным. Маркиз сам оказался в тени гильотины. Несмотря на то, что когда-то высек Роз Келлер и являлся участником марсельского скандала, несмотря на торжество злодеев и убийц в его романах, сам он из моральных соображений был противником высшей меры наказания. Его точка зрения не лишена целесообразности, поскольку Сад утверждал, что всякое наказание бессмысленно и омерзительно, если не направлено на перевоспитание преступника. В те дни, когда кровь текла рекой, он проповедовал гуманизм и стоял за мир и порядок. Мрачные, полные драматизма сцены жестокости, двигавшие действие в его повествованиях, казалось, ушли на второй план. Для них не могло быть места в мыслях маркиза, пока не минует политический кризис. Его соратники-присяжные не могли не заметить, что в тех случаях, когда представлялась возможность, Сад прилагал максимум усилий, чтобы установить невиновность представших перед трибуналом людей. В своем стремлении спасти таких людей от обычного для подобных случаев смертного приговора он вел себя «непатриотично».