Уроки верховой езды - Сара Груэн

— Знаешь, я ведь пыталась им помешать, — говорит она.

Она держит бокал за ножку, разглядывая напиток.

— Я знаю.

— Откуда?

— Жан Клод сказал.

— A-а, — говорит она. — Ну так что там с тобой?

— Отпустили.

— Это я и сама вижу…

— Я имею виду, меня ни в чем не обвиняют, но я сказала им, что перекрасила Гарру. Так что… Не знаю…

И я одним глотком на треть опустошаю бокал.

— А ты? Тебе что в полиции сказали?

— О чем?

— Ну… насчет вопросов, которые после вскрытия могли появиться…

— Пока ничего, — говорит она, все так же глядя на свои руки.

Потом добавляет, наконец сжалившись:

— Адвокат сказал, если нас не будут беспокоить оттуда в течение месяца-двух, можно считать, что все обошлось.

— Так ты все-таки наняла адвоката?

— Дэн сосватал.

Вот ведь как получается. Доведись мне биться об заклад, кому из дам семейства Циммер понадобился бы адвокат по уголовным делам, я ошиблась бы. Дважды причем.

Утром я звоню в Миннеаполис.

— Роджер?

Я доподлинно знаю, что это он, но не здороваться же. Я благодарна уже за то, что это он взял трубку, а не Соня. Не знаю, почему меня так ранит звук ее голоса. Однако больно почти физически.

— Аннемари, — отзывается он. — А я как раз надеялся, что ты позвонишь.

— Неужели?

— Даже очень. Благополучно доехала?

Я не нахожу слов. Как ответить? Как объяснить ему, что я спустилась в адскую бездну и думала, что выбралась из нее, но обнаружила, что вниз еще лететь и лететь…

— Все нормально, — отвечаю я.

— Ну хорошо, — говорит он и замолкает.

Потом говорит:

— Я тебе должен рассказать кое о чем.

— Так…

Если он сейчас заявит, что у них там будет двойня, ей-богу, я точно кого-нибудь убью.

— Да нет, новости приятные, так что не волнуйся, — торопливо отзывается он. — Во-первых, вроде бы нашелся покупатель для дома.

— Так, — снова говорю я.

— Процента на четыре меньше того, что мы рассчитывали получить, но, думаю, следует согласиться.

— Ну… наверное, раз ты так считаешь, — говорю я.

— Я тебе факсом перешлю то, что ты должна подписать.

— Хорошо. Договорились.

— Другая новость касается Евы. Я уговорил ее вернуться в Нью-Гэмпшир.

— Роджер… — произношу я, и мой голос срывается.

— Погоди, Аннемари, она не обещала, что насовсем. Но на похороны она точно приедет.

У меня снова пропадает дар речи, и он ошибочно думает, что я сержусь.

— Ну ты же ее знаешь, — продолжает он торопливо. — Она как бы перешагнула черту, и теперь это вопрос самолюбия. Она не хочет, чтобы ее как бы заставили пойти на попятный. Но все-таки это шаг в правильном направлении. Я хочу купить ей билет в оба конца… погоди сердиться, так дешевле. Опять же, пускай думает, будто мы с ней считаемся. Приедет к тебе — тут ты ее и возьмешь в оборот…

Я склоняю голову на руку.

— Хорошо, — говорю я еле слышно. — Спасибо…

И неожиданно для себя самой выговариваю кое-что еще.

— Роджер…

— Да?

— Прости меня.

— За что?..

Он удивлен и не может сообразить, что к чему.

— За все.

И я не кривлю душой. Ну вот ни чуточки…

День тянется нескончаемо. Я не знаю, куда себя деть. Я даже не могу в конюшню пойти. Я там больше не работаю. И потом — как войти туда, когда там нет Гарры?..

И в доме тоже не лучше. Все здесь напоминает о папе. Занавески на дверях бывшей столовой, направляющая на потолке… Не говоря уже о свидетельствах его жизни до болезни. Это меня особенно расстраивает.

Около полудня я торчу на заднем крыльце. Солнце печет немилосердно, но убежища я не ищу.

Я тычу пальцем в мамины подвесные горшки с цветами и иду искать ведерко для полива.

Оно обнаруживается под раковиной. На каждый горшок уходит полное ведерко, прежде чем вода начинает подтекать снизу.

Я отступаю на шаг, любуясь цветами. У Мутти здорово получается с растениями. Из меня садовод никудышный, но даже я знаю, как трудно вырастить петуньи. Очень даже трудно. Их надо без конца подрезать и убирать отмершие побеги, едва ли не вслух им каждый день книжки читать. Не то однажды вы придете их проведать и обнаружите, что они тихо увяли. Обычно это происходит в середине лета, причем очень быстро и неожиданно. Стебельки вянут и съеживаются, а цветки превращаются в кусочки мятой бумаги.

Это может произойти у кого угодно, но только не у Мутти. У нее они до самого октября будут цвести. Они роскошно свисают, такие пышные, что не видно горшков. Сплошные шапки ярко-фиолетовых раструбов.

От нечего делать я начинаю собирать увядшие цветки. Потом снимаю один горшок и несу его на крыльцо. Просунув руку сквозь сплошную массу стеблей, я бережно переношу горшок через перила и ставлю его на ступеньки. Так я могу добраться до каждого растения.

Я только-только возвращаю первый горшок на место и берусь за второй, когда вижу Мутти, идущую по дорожке к дому. Я заранее радуюсь — сейчас она увидит меня хоть за каким-то полезным занятием.

— Что это ты делаешь? — резким тоном спрашивает она, поднявшись по пандусу и замечая разноцветную кучку у моих ног.

— Отмершие веточки убираю, — говорю я, продолжая щипать.

— Это бутоны!

Я замираю и в ужасе смотрю вниз. Пестрые граммофончики, такие нежно-складчатые, что выглядят отцветшими, а не едва распустившимися.

— Господи, Мутти, прости, я правда подумала… я считала… Мутти, — произношу я беспомощно.

— Оставь, — говорит она.

Дотягивается и выдергивает корзинку у меня из рук.

Я молча смотрю ей в спину, пока она вешает горшок на место. Перейдя к другому горшку, она осматривает учиненное разорение.

— Прости, Мутти…

— Да ладно, — говорит она и отряхивает руки о штаны.

Потом поворачивается ко мне.

— Кремом от загара намазалась?

— Нет…

— Сгоришь. Пошли в дом.

Я плетусь за ней, чувствуя себя очень несчастной.

Она включает кофейник и присаживается за стол. Я опускаюсь на пол в углу и глажу подбежавшую собачку.

Гарриет, по крайней мере, еще любит меня. Гарриет, вероятно, даже считает меня полезной. Я ведь ее корзинку из дому привезла…

Когда кофейник перестает булькать, Мутти поднимается и наполняет две чашки. Добавляет в мою сахар и сливки и ставит обе на стол. И похлопывает по столу в том месте, куда, по ее мнению, я должна сесть.

— Ну и каковы твои планы? — спрашивает она, когда я повинуюсь.

— Что ты имеешь в виду?

— Куда ты думаешь отправиться?

— Когда? О чем ты вообще?

— Ну, чтобы жить, — говорит она.

— А я думала, что я тут останусь, — отвечаю я пришибленно.

— Не получится. Я продаю ферму.

— Ты… что? Что ты сказала?

— Я продаю ферму.

— Ты не можешь! Вы с папой всю жизнь в нее вложили! Что он сказал бы, если бы знал?

— А выбор у меня есть?

Сердце у меня так и падает.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне не справиться с выплатами. И лошадей не прокормить…

— Но…

— Я продала все запасы, чтобы расплатиться с конюхами. В денниках пусто. И тренер уволился.

— Что?..

Мутти смотрит мне прямо в глаза.

— Он что, тебе не сказал?

— Нет!

Он ничего не сказал мне. Даже когда собирался заняться со мной любовью. Я ошеломлена.

— Но когда?.. И почему?..

— В день твоего возвращения, — отвечает она. — Думается, он счел здешнюю ситуацию далеко не идеальной для работы. Банк не принял чек, которым с ним расплатились. И всю прошлую неделю он денники чистил вместо того, чтобы уроки давать…

— Господи…

— Он сделал месячное уведомление.

— Мутти, не продавай!

— А что мне еще делать? — спрашивает она.

Она поджала губы, руки крепко держат чашку. Мутти так и не притронулась к кофе.

Я отставляю чашку и наклоняюсь, кладу руки на стол. Потом опускаю голову. Столешница приятно холодит лоб.

Весь мой мир неожиданно съезжает с катушек. Готово рухнуть прежде незыблемое. Боже, боже, если Мутти продаст ферму, дом моего детства…

Я поднимаю голову так резко, что волосы падают на лицо.

— Мутти, — быстро говорю я.

Хватаю ее за руку и крепко держу.

— Мутти, послушай. Не надо ничего продавать.

Она смотрит на наши сомкнутые руки. Она потрясена, но высвободиться не пытается.

Я сдуваю волосы с глаз, но они тут же падают обратно. И плевать. У меня есть план.

— Я серьезно, — говорю я. — Мы продаем дом в Миннеаполисе, уже есть покупатель. Если все состоится, у меня будет куча денег. Наличными. Совсем скоро. Вот и используем на доброе дело.

— Зачем? — говорит она.

Звучит немного двусмысленно, но я-то понимаю, что она имеет в виду. Она хочет сказать — на что это тебе?

К ней успело вернуться ледяное самообладание. Ее рука все еще зажата в моей, но пальцы безжизненные и холодные. Мутти сидит совершенно неподвижно.