Уроки верховой езды - Сара Груэн

Я притапливаю педаль газа. Двигатель отзывается глухим ревом.

Я в любом случае возьму Флику. Найду себе работу. Позвоню Дэну и извинюсь перед ним. А если он не захочет принять моих извинений, я ему всю правду о себе расскажу, о том, какая я тварь… а ведь именно такой оценки заслуживает мое поведение… и буду молить его дать мне шанс. Я откажусь от идиотского намерения прятать Гарру и переговорю со страховщиками. Уж верно, есть какой-нибудь способ оставить его у меня. Не Иэну же они его, в самом деле, так запросто вернут после того, как тот его выдал за мертвого? И выплаченную страховку они вряд ли отобьют, даже если выставят коня на продажу. С больными-то суставами, да еще одноглазого. Но если Гарру начнут продавать, я его все равно выкуплю. В рассрочку. Я себе работу найду…

Конюшней мне больше не руководить, это ясно как божий день, но я что-нибудь подыщу. Возможностей масса. Может, в графстве Килкенни и не разрабатывают программного обеспечения, ну так что ж — на дому буду работать. По контрактам. Я же редактор, а значит, был бы компьютер да Интернет… Не то чтобы я так рвалась к редакторской деятельности, я как раз больше не хочу этим заниматься, но тут уж, что называется, не до жиру. Надо денежки зарабатывать. Вложу их в конюшню. Помогу Мутти удержать за собой ферму. Выкуплю Гарру. А Еве скажу, что Флика останется у нас, только если она в школу будет ходить…

Вот так. Вот так. Вот так…

Около полуночи я наконец въезжаю в наши ворота. Я чуть притормаживаю на макушке холма, оглядываю привычную сцену. Кругом царят мир и покой. Дом уютно устроился на невысоком пригорке, белые изгороди так и светятся под луной. Поодаль — большое и сонное здание конюшни.

Все настолько знакомое, что у меня сердце сжимается.

Я открываю дверцу и ставлю ногу наземь, когда вдруг обращаю внимание, что прожектора над парковкой все выключены, а в дальнем конце стоянки маячит большая угловатая тень. Я вглядываюсь, пытаясь рассмотреть ее контуры.

Вернувшись на водительское сиденье, я вновь вытряхиваю многострадальную сумочку, разыскивая телефон.

— Девять-один-один слушает, — отзывается оператор. — Что у вас случилось?

— Это Аннемари Циммер с фермы «Кленовый ручей». Мы у сорок первого шоссе, чуть южнее девяносто седьмого. Тут кража лошадей происходит…

— Хорошо, Аннемари, помощь уже выехала. Оставайтесь на линии, рассказывайте мне, что происходит!

— У ворот конюшни тягач с коневозом. И кто-то все уличные прожектора отключил…

У меня самой двигатель выключен, машина на нейтрали тихонько катится по дорожке.

— Вы кого-нибудь видите? — спрашивает диспетчер.

— Нет, никого.

— Какова вероятность, что кто-нибудь просто там машину поставил?

— Не думаю. Постояльцы всегда ставят коневозы позади здания. А кроме того, этот подан задом ко входу. Так, так, кто-то появился. Сейчас приторможу…

Я ставлю машину перед грузовиком, загораживая ему дорогу, и перевожу автоматическую коробку на парковочное положение, вглядываясь сквозь боковое окно.

— Номерной знак — эс-три-ноль-пять-ноль-два, — сообщаю я диспетчеру. — Не думаю, чтобы он был ньюгэмпширский, хотя… Ой, боже, там кто-то с фонариками! Пойду гляну поближе, что происходит…

— Аннемари, не покидайте машину! Через три минуты помощь будет у вас! Оставайтесь на месте и не вешайте трубку!

Я повинуюсь. В смысле, трубку не вешаю. Я кладу телефон на пассажирское место и прячусь в глубокой тени у входа в конюшню, надеясь, что те, кто внутри, — кто бы они ни были — не расслышат хруста гравия у меня под ногами.

Два фонаря освещают то один денник, то другой. Я слышу, как открываются засовы и сдвигаются двери.

— Где он, черт подери? — приглушенно спрашивает мужской голос.

— Холера, чтоб я знал, — отзывается второй. — Ты уверен, что это то самое место?

— Ну… типа того…

— Типа? А где же тогда этот полосатый гаденыш?

Я дотягиваюсь и включаю рубильник. Двое в коридоре держат фонарики и чембуры. Двери большинства денников полуоткрыты, за ними встревоженно переминаются лошади.

— Жан Клод!.. — ору я во все горло. — Жан Клод!..

Мужики срываются с места. Первый отбрасывает меня с дороги. Второму везет меньше. Я хватаю его, и мы падаем на гравийную дорожку. Он вовсю матерится, но я слышу только глухой гул — мое лицо прижато к его груди, я мертвой хваткой вцепилась в его рубашку.

И где-то уже завывают сирены.

— Пусти, дура! Ты что, спятила? А ну убери руки!

Мы перекатываемся по земле. Я оказываюсь то вверху, то внизу, камешки впиваются в затылок и в спину. Он принимается лупить меня кулаками, а я даже защититься не могу — руки-то заняты. Я получаю удары в ухо и подбородок. Прикусываю язык, и рот наполняется кровью.

— Жан Клод!.. — воплю я опять.

И тут какая-то сила отрывает от меня моего противника. Я откидываюсь навзничь и пытаюсь достать его ногой, утирая с лица кровь…

Где-то рядом запускается двигатель грузовика, и мужской голос кричит:

— Пако, Пако, vamanos! Поехали отсюда скорее!

Но означенный Пако никуда уже не едет. И даже не идет. Жан Клод надежно удерживает его возле двери. Одной рукой он схватил Пако за горло. В другой руке у француза острые вилы, он приставил их к груди злоумышленника.

Водитель грузовика с ужасным ревом газует.

— Пако!.. — кричит он в последний раз.

Потом врубает сцепление. На пути у него пассажирская дверца моего автомобиля. Машины сталкиваются с мучительным стоном рвущегося металла. Примерно так звучат в записи песни горбатых китов. Мою машину тащит вперед. Футов через двадцать она сползает вбок и отцепляется от тягача. В доме зажигается свет. А на холме у ворот возникают фары сразу трех полицейских машин. Они мчатся по дорожке, завывая сиренами.

Водитель грузовика открывает дверцу и катапультируется. Скверно упав на плечо, он кое-как поднимается, переваливается через изгородь и, хромая, пытается скрыться в лесу.

Патрульные машины тормозят около грузовика. Где-то на заднем плане я вижу крохотную фигурку Мутти, бегущей к нам со стороны дома.

И вот тут я понимаю — все кончено. Действительно все. Я подорвалась на мине, которую сама заложила.

Сбор показаний занимает у полиции часа полтора. Кинолог с собакой благополучно задерживает второго грабителя. Когда они наконец уезжают, я сижу у кухонного стола, промокая салфеткой расквашенный подбородок. В ухе звенит.

— Ева, полагаю, еще в Миннеаполисе? — спрашивает Мутти, протягивая мне пакет замороженного горошка.

— Угу, — отвечаю я и прикладываю пакет к ушибленной челюсти.

Отнимаю, чтобы поглядеть, и заворачиваю в салфетку.

— Когда она собирается вернуться?

— Я не очень уверена, что она вернется…

— То есть как?

Лицо Мутти темнеет.

— Она что, и на похороны дедушки не приедет?

Я отвечаю:

— Это все из-за меня. Она не желает иметь со мной дела.

Мутти бросает быстрый взгляд в мою сторону. Потом говорит:

— Вы разругались из-за того паренька, так ведь?

Я молча смотрю в чашку с кофе.

— А знаешь, мальчик-то хороший. Очень даже хороший.

— Верно, Мутти. Теперь мне это известно. Я понимаю, что все испортила. Я во всем виновата. Понимаю и признаю. И предпринимаю все, чтобы исправить.

Я поднимаюсь и засовываю пакет с горошком назад в морозилку. Мутти молча следит за мной. Я мою руки под краном и снова поворачиваюсь к ней.

— Когда похороны?

— В понедельник.

— В понедельник!.. Но это же… Их задержали?

— Да, из-за вскрытия.

Мы умолкаем, снедаемые одними и теми же невеселыми мыслями. Я словно бы проваливаюсь во времени. Когда мне сказали, что Гарри погиб, я тоже ни о чем не могла думать, кроме того, что, вероятно, происходило с его телом.

— В понедельник… — повторяю я мрачно.

У меня даже и платья-то черного нет.

Мутти постукивает костлявым пальчиком по столу.

— Попробую заполучить ее сюда к папиным похоронам, — говорю я. — Пока это самое большее, что я могу сделать. Можешь мне не верить, но для меня это не менее важно, чем для тебя.

Мои глаза полны слез, ее — светлы и чисты, как арктические небеса. Я вновь пересекаю кухню под ее пристальным взглядом и собираюсь выйти в коридор, когда она меня окликает.

— Аннемари, мне надо кое о чем тебя спросить…

Я останавливаюсь, но не поворачиваюсь.

— О чем?

— Ты как-то замешана в том, что сегодня ночью произошло?

— Что? Я? Каким образом? Это ведь я полицию вызвала! И ты сама слышала, что я им рассказывала. Почему ты спрашиваешь?

— Ты сама знаешь почему.

— Ничего я не знаю!

Мой голос дрожит от возмущения.

— По-твоему, я не заметила, что у него полоски закрашены? Ты что-то задумала, Аннемари, и я хочу знать, что именно!