Уроки верховой езды - Сара Груэн

Я выключаю телевизор, и в комнате остается лишь наружный свет, проникающий в окна. Там горят уличные фонари, их свет резче и белей лунного… Мне плевать. Мимо бутылки я всяко не промахнусь.

Я отпиваю прямо из горлышка, не заморачиваясь со стаканом. И спрашиваю себя, что подумал бы об этом Роджер. Он всегда говорил, что я слишком сдержанная и чопорная. Наверное, не решался прямо назвать меня недостаточно страстной.

Ужас, ужас — теперь я со всей ясностью понимаю, что он и тут не ошибся…

Глава 17

Ох. Лучше бы мне помереть…

Я отключилась примерно к полуночи, но в три часа ночи проснулась, мучаясь сложной смесью самобичевания, бессонницы и похмелья. Наверное, с рассветом я бы снова заснула, но у меня нет времени валяться в постели. Надо как угодно, хоть на четвереньках, выбираться отсюда. А то с ума сойду.

Я кое-как тащусь вверх по лестнице. Может, где-то найдется таблеточка тайленола. Знакомая обстановка больше всего напоминает декорации для съемок фильма про дом с привидениями. В шкафах висит одежда, в ванной — аптечка с лекарствами и бутылочки шампуня… Надо будет кого-то нанять, чтобы пришел и уложил вещи, потому что сама я заниматься этим не в состоянии. Для меня это все равно что в мертвецкой возиться.

Тайленола я не нахожу, но в аптечке есть хотя бы аспирин. У меня внутри так все пересохло, что я выхлебываю четыре стакана воды. После чего меня рвет прямо в раковину. Справившись с этим, я закидываю в рот две таблетки аспирина и сижу на краю ванны, ожидая, пока успокоятся спазмы в желудке.

Потом я споласкиваю раковину и принимаюсь уничтожать следы своего присутствия в доме.

Это много времени не отнимает. Я складываю шерстяное афганское покрывало — оно досталось нам от бабушки Роджера — и убираю на место, в кедровый сундук. Мою и вытираю стакан, в который наливала вино. И красивым веером раскладываю на столике в прихожей риелторские проспекты. Потом, тщательно удостоверившись, что зрителей нет, выскальзываю в заднюю дверь и отправляю в соседскую мусорку две пустые бутылки. Надеюсь, в том доме живут не алкоголики. А то кто-нибудь может решить, что бедолаги сорвались.

Я медлю, прежде чем уйти, — момент кажется мне судьбоносным. Меня тянет совершить какой-нибудь прощальный ритуал вроде последнего обхода всех комнат. Я, наверное, так и поступила бы, если бы не тяжелая с похмелья голова. Поэтому я беру свой чемодан, подхватываю корзинку Гарриет — и выхожу.

Солнце палит беспощадно. Я не успеваю выехать из гаража, а оно уже раскаляет машину. Когда Ева была маленькой, она, помнится, говорила, что солнышко ее «ругает». Если так, то сегодня оно попросту матерится. У меня мгновенно захлопываются веки, я устраиваю в сумочке очередные раскопки, на сей раз на предмет темных очков. В итоге они обнаруживаются в бардачке. В висках у меня так стучит, словно мозги готовы взорваться. А может, лучше бы они лопнули наконец?..

Мне себя даже не особенно жалко. Я в жизни не напивалась так, как вчера. Что ж, повод был достойный…

Боже мой, но если Роджер действительно в таком свете видел наш брак, почему он много лет назад не вызвал меня на откровенность? Надо полагать, я вправду была неидеальной женой, но он-то каков? Даже шанса не дал все понять, исправить, улучшить… Зачем он молчал? А теперь я виновата, что все воспринимала как должное?..

Чем больше я размышляю, тем труднее мне принять утверждение Роджера, что-де только он старался спасти нашу любовь. Я тоже старалась. Во всех отношениях. Правда, у меня не все и не всегда получалось.

Когда мы только поженились, я собиралась стать идеальной домохозяйкой. Когда тебе девятнадцать, мысль о том, чтобы день-деньской суетиться по хозяйству, обустраивая семейное гнездышко, выглядит трогательно-романтичной. Но в реальности мне очень скоро это наскучило. Роджер предложил поступить в колледж, но я отказалась. Он не сильно настаивал. Он никогда ни на чем не настаивал и не пытался принудить меня. Его вполне бы устроило, выбери я для себя домашнюю жизнь, но я сама не знала, чего хочу. Я определенно не желала сидеть дома — но и к другим занятиям меня не тянуло. Я не могла понять, к чему у меня душа лежит, а Роджер и подавно.

Тогда-то я и забеременела…

Я останавливаюсь попить кофе на какой-то заправке, сочетающей автосервис с фастфудом. Позади домика припаркована длинная вереница грузовиков.

Кофе у них отвратительный, а пирожок еще хуже, но пусть в желудке будет хоть что-нибудь, кроме похмельных паров. Я сижу за липким маленьким столиком, хмуро разглядывая обедающих дальнобойщиков.

Забавно, но мне кажется, мужики смотрят на меня с насмешкой. Может, я даже внешне выгляжу законченной неудачницей? Я тщетно пытаюсь вспомнить, причесывалась ли я сегодня с утра. Не помню. То есть, скорее всего, не причесывалась.

Кто-то подходит положить свежую прессу в газетницу, стоящую прямо рядом со мной.

— Доброе утро, — говорит он.

К своему несчастью, он смахивает на Роджера. Я свирепо смотрю на него, и он отворачивается.

У них будет ребенок. Поверить не могу!.. Неужели Роджер правда сделал это со мной? Он ведь знает, как мне хотелось завести еще детей. Ему известно, через что я прошла, чтобы родить Еву.

Беременность началась без проблем. Я была в восторге, я обильно питалась и набирала вес. Я взялась носить одежду для беременных гораздо раньше, чем необходимо. Я даже приставала к Роджеру по ночам. Сперва он удивлялся, но быстро привык. Беременность дала пищу для размышлений, моя жизнь снова обрела цель. Я опять почувствовала себя единственной, особенной, уникальной…

А потом все враз изменилось. На девятом месяце во время очередного визита в женскую консультацию докторша придержала меня, когда я слезала со смотровой кушетки. Она забыла послушать сердцебиение плода.

Я снова улеглась и о чем-то беспечно болтала, пока она смазывала мой живот гелем. Я умолкла лишь тогда, когда она стала вслушиваться. И вот наконец она что-то услышала… И мироздание рухнуло.

Сердце моей будущей дочери пропускало удары. Тук, тук… и тишина. Тук, тук, тук… и опять пропуск.

Докторша, помнится, побледнела. А я принялась дико визжать.

После четвертой по счету эхокардиограммы педиатр-кардиолог велел нам с Роджером готовиться к худшему, потому что нашему младенцу, оказывается, тотчас после рождения требовалась операция на открытом сердце.

С этим меня отправили домой.

Я хотела в больницу. Чтобы мне прикрепили сердечный монитор для плода. Чтобы врачи были рядом и сразу извлекли ребенка, если что-то пойдет не так. Я поверить не могла, что они пока ничего не собираются делать.

Два дня я плакала не переставая. Я готова была разнести родильный дом по кирпичику, если вдруг мы с Роджером вернемся домой без ребенка. Я ходила по дому кругами, тыча пальцами в живот, чтобы заставить Еву толкаться. Если она не толкалась, у меня случалась истерика.

На сороковой неделе беременности начались роды. Все шло хорошо. Или, по крайней мере, так мне сказали. Сама я тот день почти не помню. Дело шло медленно, но в пределах нормы для первого раза. Но часов через тринадцать, еще прежде, чем схватки стали действительно невыносимыми, я испустила душераздирающий вопль и потеряла сознание. Роджер потом говорил, что оглянулся даже врач, помогавший женщине по соседству. Он-то первым и сообразил, что со мной беда. У меня разорвалась матка. Ее ткани пострадали еще во время падения, а крупный младенец вдобавок до предела растянул ее. Вот она и не выдержала.

Когда происходит разрыв матки, на то, чтобы извлечь ребенка, остаются считаные минуты. Малейшее промедление грозит смертью или необратимым повреждением мозга. Еву они спасли. Но матку мне пришлось удалить.

Я провалялась в реанимации шесть дней. Я даже не осознавала, что родила. Однако с ребенком все было хорошо, Ева быстро шла на поправку. Через двадцать четыре часа после рождения плохо работавший клапан стал плотно смыкаться сам по себе, без какого-либо вмешательства, и крохотное сердечко застучало надежно и ровно.

Я могу только приписать это чудесное исцеление ее душевной организации. Она всегда все делала назло. Ее записали в больные, значит, ей непременно нужно было поправиться.

С тех пор она не особенно изменилась…

Боже, как болит голова… Ей давно пора бы прийти в чувство, но, вероятно, у похмелья с двух бутылок свои правила. У меня натурально черепушка раскалывается. Мне бы съехать на обочину и прилечь, но я не могу. С каждой милей я все отчаянней стремлюсь добраться домой.

Я хочу к маме. Я точно четырехлетняя девочка, оцарапавшая коленку. Я так рвусь к ней, что в груди больно. Я доподлинно знаю, что стоит ей простить меня, и сразу станет все хорошо.

Надо было сразу обратиться к ней за помощью и советом, как только дела пошли наперекосяк. Надо было плюнуть на гордость и амбиции и забыть, что она с самого начала сомневалась в моей дееспособности. И почему смирение мне всегда так трудно дается? Другие небось с готовностью признают, что совершили ошибку, и как-то сохраняют при этом достоинство…