Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

class="p1">Лина не была еще в том возрасте, чтобы удивляться, почему муж так часто ей пишет, когда кто-нибудь из них в командировке, мерит свою любовь к ней глубиной моря, безбрежностью вселенной и сравнивает тоску по ней с тоской жениха по невесте. Ее также не удивляло, что почти в каждом своем письме Генрих повторяет: если она хоть на один день задержится, он бросит все на свете и примчится к ней — каждый день без нее для него что год, сама вечность. Но как бы Лина не спешила домой, она почти всегда задерживалась: то одно, то другое мешало ей вернуться вовремя. С Генрихом, насколько она помнит, такое случалось редко, хотя его не раз просили задержаться и прочесть еще несколько лекций. Но одно дело читать лекции о музыке, другое — проектировать гидроэлектростанции.

Нет, Лина не скрывала от Генриха, с каким нетерпением ждет его писем, по нескольку раз перечитывает их и бережно хранит. Когда-нибудь она даст их прочесть дочери, сказавшей ей однажды, что настоящая любовь осталась только в старинных романах. Все меняется. Время сейчас иное и любовь иная. Кто-то из Ириных сокурсников придумал даже формулу, назвав ее «обратной пропорцией»: чем сложнее время, тем проще любовь. В мире давно смотрят на это значительно проще.

— Лирика, мама, — сказала ей тогда Ирина, — не сочетается с физикой. — И добавила: — Во все времена родители отставали от детей. И ты, мамочка, отстаешь от века.

Что скажет Ира, когда прочтет когда-нибудь отцовские письма?

Да, она, Лина, пока еще не в том возрасте, чтобы ее удивляло, что муж пишет ей почти через день, но уже и не в том возрасте, чтобы нетерпеливо вскрывать его письма, тем более что только вчера получила от Генриха две открытки сразу. А от Ирины это первая весточка с тех пор, как она уехала со своим курсом на стройку.

И не только потому, что от Ирины это была первая весточка и что, не читая еще письма Генриха, Лина уже знала примерно, что он пишет, она распечатала его письмо, лишь войдя к себе в номер и плотно закрыв за собой дверь. Даже бывая в командировке в таких местах, куда почта приходила с большим опозданием, она тоже не читала писем мужа на людях: от первых же строк перехватывало дыхание и кровь приливала к щекам, словно не прошло столько лет после замужества и она не была матерью взрослой дочери.

Первые слова мужа, обращенные к ней, она знала наизусть и не спешила убедиться, не пропустила ли что-нибудь. Она, кажется, взялась бы прочесть письмо, ни разу в него не заглянув, не боясь ошибиться, как не ошиблась, что оно начинается словами: «Дорогая, необыкновенная моя!»

Как отличаются письма мужа и дочери! Для Иры писать точно пытка. Был бы там телефон-автомат, она бы, наверно, вообще не писала, довольствовалась бы короткими звонками. Молодежь, видимо, не любит писать. Да и зачем писать? Теперь телефоны-автоматы почти везде, и звони куда хочешь. Идет к тому, что портативный телефонный аппарат, очевидно, станет таким же обыденным предметом, как нынче транзистор. И тогда Ира не станет писать даже жениху, если к тому времени у нее будет жених.

Может быть, Лина и Генрих тем и отстали от времени, что предпочтительно пишут друг другу письма, несмотря на то, что почти во всех городах, где им приходится бывать, есть телефоны-автоматы. Лина и Генрих до сих пор не могут представить себе, как можно произнести вслух то, что позволяет выразить себя только на бумаге. Беззвучно, с полузакрытыми глазами и сомкнутыми губами, она строчку за строчкой читает письмо Генриха:

«Не знаешь, пишешь ты мне, дорогая, что с тобой происходит, а я, милая моя, знаю, что со мной происходит? Я знаю лишь одно: с тех пор как мы встретились, у меня словно выросли крылья. Я не хожу, а лечу, лечу к тебе и через четыре дня буду у тебя. Как только ты дала мне знать, что не сможешь приехать, я позвонил к вам в филармонию, предложил несколько лекций, и меня попросили приехать. Значит, через четыре дня я опять буду у тебя, с тобой. Возможно, приеду раньше. Без тебя каждый день как год, целая вечность. А может быть, на эти несколько дней, что я один, ты приедешь ко мне сюда?..»

2

В номере было уже темно, когда Лина очнулась и увидела себя лежащей на полу. Прошло еще несколько минут, но она все еще не могла понять, что с ней произошло, почему вдруг лежит у дверей. Она запомнила только, будто кто-то толкнул ее и она полетела с высокой горы в темную пропасть и не могла остановиться.

Словно желая убедиться, что она у себя в номере, а не на дне пропасти, Лина чуть приподняла голову с пола, хотела сесть и тут же увидела возле себя письмо. Постепенно она начала припоминать: она уже не была уверена, от Генриха ли оно. Генрих — человек аккуратный, спокойный. Даже в большом волнении он не перепутает адреса. Это, наверно, ошиблась дежурная, дала ей чужое письмо. Неважно, что почерк похож на почерк Генриха. Такое бывает. Вот у Иры, например, почти такой же почерк, как у бухгалтера научно-исследовательского института, где Лина работает. Она почти уверена, что это именно так — письмо не от Генриха, но прикоснуться к нему все еще боится, боится, что вновь все поплывет перед глазами и она понесется с горы в бездонную пропасть... Боль раскалывала голову. Очевидно, падая, она сильно ударилась.

Ослабевшая, как после тяжелой болезни, Лина поднялась, сделала несколько шагов и, держась за столик, прочла первые строки письма, которые прочитала раньше, почти не заглядывая. Но ни там, ни на второй, ни на третьей странице не было имени женщины, которой Генрих писал. И только в самом конце она увидела: Фрида.

Лина, все еще держась за край столика, как держатся за подлокотники зубоврачебного кресла, несколько раз произнесла это имя, точно боялась забыть его.

«Фрида... Фрида...» — повторяла она, словно самое важное из того, что вычитала, заключалось в том, что ту женщину зовут Фрида.

Нет, не может этого быть! Не может быть, чтобы это была его первая жена. Вот уже двадцать лет, как он с ней разошелся. Не может быть. А если