Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

Нет, он не ошибся: у этого человека явно нет желания встретиться здесь с кем-нибудь из старых знакомых. Ответь ему сейчас Цалел, что он никогда не бывал в тех краях, и старик тут же выдаст себя за уроженца Подольщины. Но Цалел ответил:

— Я не подольчанин, но бывал там. Вы слыхали о Рахниевском лесе?

Старик высунул голову из воротника:

— Слыхал ли я? Спрашиваете! Ведь наше местечко, можно сказать, находится в самом лесу.

— А как называется ваше местечко? Рахни?

— Рахни. Вы бывали там?

— А чем вы там занимались, если не секрет?

— Я, кажется, уже говорил. Занимался «разгоном усих богив» и «сжиганием старого хлама». Заведовал клубом.

— Липа?!

— Да, Липа... — Красноватые глаза на миг совсем закрылись. — Оказывается, меня еще можно узнать?

— Как видите.

— А вы кто будете? — Липа еще больше вытянул шею и вдруг Цалел увидел перед собой Липу Сегала тех лет, Липу, которого он встретил когда-то в переулке, около заезжего дома, только сильно-сильно постаревшего, почти старца, а ведь они примерно одного возраста. — Вас я что-то не припоминаю.

Теперь не торопился представиться Цалел.

— Ну, — обратился он через некоторое время к Липе, — все еще не узнали? Не помните, как народ собирался под окнами глядеть, как вы глотаете мороженое — по пятнадцать — двадцать шариков?

Липа снова зажмурился и опять покачал головой:

— Хоть убейте, не узнаю. Ну, уж сами скажите.

— Дину Роснер помните?

Липа задумался, затем глухо, как бы про себя сказал:

— Красивая девушка была. Красавица. Настоящая Суламифь. Где-то она теперь?

— А ленинградского студента, читавшего в вашем клубе доклады о международном положении и антирелигиозные лекции?..

— Значит, вы...

— Да, Липа, это я, Цалел Шлифер. Что? Сильно изменился? Но, как видите, еще работаю. Здесь я в командировке. А вы какими судьбами сюда попали?

Липа махнул рукой:

— Долго рассказывать.

— И давно вы здесь?

— Это целая история. Долго рассказывать, а слушать нечего. Да и не время теперь. Уже пора читать «кол-нидрей», а нам, реб Цалел, все еще не хватает трех человек.

— Не трех, реб Липа, а четырех.

— Что? — посмотрел на него Липа с испугом.

— Да, реб Липа, четырех. — И, бросив взгляд на побледневшее лицо Липы Сегала, который вдруг снова превратился в глубокого старика, Цалел не мог удержаться, чтобы не сказать: — Любовь, братец, касается и классовой борьбы.

— Я вижу, вы помните все глупости.

— Да, представьте себе. Я запомнил даже такие глупости, как то, что Роснеров лишили избирательных прав, как на фабрику, где работала Дина, прислали письмо, как...

— У евреев есть закон, — перебил Липа, — накануне Судного дня прощать друг другу все грехи.

Теперь Цалел досадовал на себя, что отозвался, когда Липа обратился к нему. Не со всяким, с кем был знаком в молодости, стоит встретиться под старость.

— Реб Цалел, пока мы не сколотим «миньен», я не отпущу вас. Сегодня Судный день, реб Цалел. Понимаете, реб Цалел, Судный день.

— Вы что, староста здешней синагоги?

— Вас удивило бы это? Но времена меняются, реб Цалел. Было время, когда я занимался классовой борьбой, верил в нее, как вы знаете, а теперь я верю...

Но Цалел не стал слушать, во что теперь верит Липа Сегал, который в молодости искал для себя выгод от классовой борьбы, а теперь занимается тем, что сколачивает «миньен» и напоминает всем и каждому, что в ночь на Судный день надо друг другу прощать. Не о себе ли заботится Липа, напоминая про это?

Да какое ему, Цале, до этого дело? Какое ему дело до того, почему Липа Сегал оказался в этом дальнем северном городке и что имел он в виду, говоря, что об этом долго рассказывать?

Цалел круто повернулся и зашагал к порту, и всю дорогу ему казалось — стоит только оглянуться, он увидит возле Липы кладбищенского философа Азриеля. И оттого, что он с ними сейчас навсегда расстался, его охватило светлое чувство, стало легко, словно он снова шел по Рахниевскому шоссе.

1970

ЕДИНСТВЕННАЯ

1

Дежурная гостиницы подала Лине ключ от номера и два письма: одно от дочери, другое от мужа.

Письмо от дочери, которое она так ждала, Лина принялась читать на ходу, не замечая при этом, что все время останавливается, загораживая собой узкий гостиничный коридор. То остановится, прочитав о том, как ее единственная дочь, семнадцатилетняя Ира, взобравшись где-то в глухой степи по шатким мосткам лесов под самую крышу высокого элеватора, штукатурит его стены; то замирает на месте, читая, как среди ночи налетел ураган, снес палатку, в которой спали Ира с подругами, и они, полураздетые, ловили в ревущем мраке уносимую ветром одежду. И обо всем этом дочь пишет с какой-то наивной беззаботностью. Даже о том, как Ира однажды из-за собственного упрямства дала себя заманить миражу, струившемуся синей рекой, и как сбилась с дороги и целые сутки блуждала одна по дикой степи, пока ее с трудом нашли, — даже об этом Ира писала как о какой-то детской веселой забаве. Ира, наверно, думает: игривым своим письмом она успокоит маму, и мама, прочтя его, поверит, что эти полтора месяца были для дочери и ее однокурсников чуть ли не развлечением, что им не было там тяжело, не было страшно. Дети есть дети, пока они сами не становятся родителями... А если бы даже все было действительно так, как пишет Ира, — легко и весело, разве Лина не ждала бы с тем же трепетом и нетерпением ее писем? Может ли мать, впервые в жизни отпустившая так далеко от себя своего единственного ребенка, к тому же девушку, на которую уже давно заглядываются молодые люди, спокойно спать? За две недели командировки она часто звонила с работы в гостиницу, справляясь, нет ли для нее писем. Письма приходили, и часто, но не от дочери, а от мужа, от Генриха.