Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подошел к шкафу, погляделся в зеркало. Белолиц, красив, с русыми волосами модной стрижки. Глаза невелики, но остры. «Валерка, возле тебя я теряю рассудок…» — так еще вчера говорила ему Маро, из-за которой он, в сущности, так по-дурацки и влип.
Тронул грудь, задержал дыхание — боль там не унималась. «Сильный, гад… искалечил всего», — подумал он горько.
— Ну, какую сегодня кралю так поздно пас? — послышался вдруг голос отца. В нем не было злых ноток: за этот раж к девицам отец не осуждал сына. Наоборот даже: Валерий однажды слышал, как отец, самодовольно посмеиваясь, хвалился перед гостями его подвигами и добавлял, что хорошо, мол, это — не будет торопиться с женитьбой.
Валерий обернулся. Отец стоял в проеме двери, перекрыв его ввысь и вширь, лукаво ухмылялся.
— Опять новый кадр? — повторил Пантелеймон Михайлович и перенес свое большое гладкое тело в комнату, прикрыл за собой дверь.
— Да, — ответил Валерий вяло, но даже и это крошечное усилие отозвалось в груди острой болью.
— Голос сел. Ты что, дрался?
— Да, маленько.
— Опять небось выпил — конечно! Ух бы тебя…
Валера, ничего не ответив, опустился на стул, еще ниже опустил голову.
— Да ты что — онемел совсем? — уже жестче сказал Пантелеймон Михайлович и с силой запрокинул голову сына. Тот застонал. И встревоженное сердце отца не смягчилось, а скорее ожесточилось от этого стона. Он топнул ногой, закричал:
— Говори! Чего молчишь?
«Если сразу все расскажу, может убить сгоряча», — подумал Валерий, отпрянув и проворно вскочив со стула. Встал против отца, затравленно озираясь по сторонам. Заметил на столе молоток с долгой рукоятью и чуть успокоился. Он знал, что хотя отец и страшен в гневе, но в душе — порядочный трус, и если припугнуть самого — присмиреет мгновенно.
— Я, батя, влип…
— Что случилось? — Пантелеймон Михайлович насторожился.
— Мы хотели у одной девицы призанять деньжонок… но нас поймали.
Пантелеймон Михайлович оцепенел от этих слов и будто речи лишился на миг. Потом зашипел растерянно, опять переходя на крик:
— Ну, гаденыш! Вот уж на что решился? Столько денег вымогаешь у меня, у матери, а все еще мало?
На крик прибежала мать: широколицая, с крупными челюстями женщина.
— Бог свят, что же вы на ночь глядя раскричались? Что уж опять стряслось?
— Позор! На мою голову, на всю семью позор — вот что случилось! — орал муж. — Сын на большую дорогу вышел — грабить… Слышишь ты? Наш ненаглядный сынок — ночной грабитель. Засыпался, поймали… — Пантелеймон Михайлович теперь уже сам стонал от сердечной боли. Приник лицом к стене, в отчаянии стукнулся лбом.
— Ой-ой, спаси господь! — вперившись глазами в сына, запричитала мать. — Да ведь поди, неправда это, а, Валер?.. — спросила она с мольбой. — Ты ведь пошутил, нарочно сказал, спьяну, да ведь?
— Правда это, мама.
Мать обеими руками схватилась за грудь и, мгновенно обессилев, опустилась на диван.
— Ой, убил ты меня, Валера, — бормотала она, тяжело дыша. — Ой, умру я сейчас…
— Зверь! Людоед! — вскрикнул отец и со сжатыми кулаками набросился на Валерия.
Но тот отшвырнул его от себя, схватил со стола молоток, сказал сдавленным голосом:
— Если приблизишься хоть на шаг — садану… мне теперь все равно.
Пантелеймон Михайлович, осекшись, бессмысленно и растерянно заморгал.
— Спасибо, дорогой сынок… — в отчаянии пробормотал он. — Спасибо на добром слове. Слышишь, Павла? Слышишь, как разговаривает наш сын со своим родителем?
В душе Валерия вспыхнула вдруг лютая ненависть к ним обоим. Он подумал, что они волнуются и горюют не столько из-за него, сколько из-за себя. Особенно отец. Конечно, ведь если такой слух пойдет — у Кызродева, мол, сын на грабеже попался…
Но он тут же сообразил: «Стоп, вот на этих струнах и нужно играть…»
— Расскажи хоть толком, что и как было? — спросил немного погодя Пантелеймон Михайлович.
— Ничего особенного… Сидели в ресторане, пили… как обычно, чуток не хватило… Карманы у всех опустели. Девчонок оставили там, а сами пошли — сказали, воздухом подышать… Одного мужика облегчили на десятку. Показалось мало… подошли к девице… ну, а та крик подняла… появился откуда-то заводской парень, расшвырял нас, всех четверых…
— Один? — с удивлением переспросил отец.
— Да… Другие-то смылись, бросили меня, гады!
— И этот человек знает тебя?
— Знает… он паспорт мой взял.
— Паспорт взял? — Пантелеймон Михайлович опять застонал. — Ы-ы-ы… — И снова вскипел вдруг: — Хватит! Сейчас же выметайся из моего дома, чтоб ноги твоей больше не было тут… Слышишь, ублюдок?
Кызродев не мог больше сдерживать гнев. Он орал, плевался, топал ногами, вконец перепугав Павлу Васильевну. Жена, превозмогая свой извечный страх перед мужем, подошла к нему:
— Паня, успокойся… надо по-хорошему все обдумать… Так-то вы ведь и убьете друг друга! Паня, Валера…
— Замолчи! Сейчас я его… Ты на меня с молотком, подонок? А если я найду что повернее… Мне теперь терять нечего… разом — его и себя…
У Павлы Васильевны нервно стучали зубы, но она повисла на руке мужа всем своим телом.
— Не дам, не пущу!.. Что же ты делаешь, Паня?
Валерий впервые видел это: чтобы мать, бессловесное существо, смела так перечить мужу, и в его душе зашевелилось неведомое доселе чувство к матери — жалость, что ли? Он сказал отцу твердо:
— Если ударишь мать, дерану вот этим молотком! Так и знай… — И по его глазам Кызродев понял, что тот и вправду сделает это.
Когда наконец все чуть-чуть улеглось, а скорее, выдохся пыл, Валерий заявил глухо:
— Ладно, из дому я уйду. Но, думаете, вам от этого будет легче? Ну, посадят меня. А люди начнут пальцами тыкать: вот, мол, считалось, что порядочная семья. Отец, скажут, шишка, а единственного сына скаредностью своей толкнул на грабеж — копейки отнимать у прохожих…
— Лжешь! — крикнул Пантелеймон Михайлович. — Когда я для тебя чего жалел?
— А людям это до лампочки. Они будут думать так, как им по душе, как им больше нравится, — гнул свое Валерий.
— Что же делать?.. — лепетала мать.
— Что же делать?.. Что же делать… — Пантелеймон Михайлович беспомощно рухнул на стул всем своим грузным телом.
Валерий отбросил молоток, подошел к отцу, упал на колени — немного картинно, но понимая, что так надо:
— Батя, выручи! — Он неподдельно и горько заплакал. — Ведь засудят на срок. А в тюрьме, сам знаешь, не исправлюсь, а совсем задичаю — уголовщина научит… Пап, сходи к той девице, поговори с нею,
