Босой - Захария Станку

– Мало их было. Большинство в народ стреляли…

– В семье не без урода…

– Больно уж много в нашей семье уродов…

– Бар то есть…

– Не сумели мы от них избавиться…

– Оно и впрямь трудно было. У них ружья, пушки, а у нас дубинка…

– Хоть душу немного поотвели. Сердцем чуть поостыли…

– Да и баре тоже поунялись…

– Сколько помещиков во время восстания погибло, если по всей стране посчитать?

– Да немного. По пальцам на одной руке перечесть можно, – отвечает господин Думитреску, которому, должно быть, кое-что известно.

– А приказчиков?

– Тоже мало. Пальцев на двух руках хватит, чтоб перечесть. Даже останется.

– А сколько босяков баре после восстания погубили?

– Одни говорят – одиннадцать тысяч, другие – пятнадцать, а третьи – что всего убито в стычках и расстреляно семнадцать тысяч крестьян – мужиков, женщин, детей… Поубивали, не записав ни в какие книги, чтобы потом им счетов не предъявили, – рассказывает господин Думитру Думитреску.

– Всю страну измордовали, мерзавцы. И дальше мордовать будут, попробуй только голову поднять.

– А это уже от нас всех зависит.

– Как это так?

– А так, что ежели народ, как в прошлый раз, подымется без уговору меж селами, без всякого руководства и без плана, все кончится по-старому. Помещики с жандармами и войском снова зальют страну кровью.

– А кто нами руководить будет?

– В нужный момент найдутся и нужные люди, – отвечает господин Думитреску.

– А где они теперь?

– Да наверно, где-то есть. А если и нет пока, то народятся…

– Пошли их нам, господи! Пошли их, господи, поскорее, – молит Стоян Гончу, ветеран семьдесят седьмого года, как и Диш…

– Да тебе, дед Гончу, их, поди, уже не застать.

– Пусть хоть те застанут, кто сейчас в дорожной пыли играется…

В дорожной пыли играл в то время я. Играл в лошадки. С Ицику, Тутапу, Туртурикэ и Гынгу. Ицику у меня был конем. А при Туртурикэ конем состоял Тутану. Гынгу же ни конь, ни всадник. Бегал при нашем стаде жеребенком. Если Ицику выпадало быть моим конем, я взбирался на него. Подхлестывал прутом. Горячил, как настоящего жеребца. Ицику переходил на рысь и ржал… Наконец, Ицику уставал от бешеной скачки. Тогда конем становился я. А Ицику – всадником. Наступал мой черед скакать, ржать, таскать Ицику на закорках. Я был норовистым конем. Дико ржал, всхрапывал, пугался, сбрасывал Ицику на землю. Ицику принимался реветь:

– Не хочу с тобой больше играть, Зубатый…

– Ну и катись отсюда!

Чего только не болтают люди про Думитру Думитреску, зятя Панделе Чушкэ!

– Небось шпион – бояре подослали нас прощупать…

– Или злодей – укрылся тут у нас от полиции…

– Или бунтарский вожак – следы заметает…

– Как тут узнаешь?.. Еще пословица есть: с вором полбеды, с ограбленным вовсе беда.

Думитру Думитреску нашел себе наконец занятие – стал маклером у греков: скупает для них зерно у крестьян, у кого есть что продать… Таких совсем мало, но все-таки находятся – у кого земли побольше…

Выйдя замуж, Штефана Чушкэ словно помолодела. Бегает проворно. А у себя во дворе, средь яблонь, любовные песни поет…

Иногда запечалится.

– Что с тобой, дочка?

– Да все о муже своем думаю. Потерять боюсь. Теперь бы я уж не снесла одиночества. Странный он!.. Объявился среди ночи. Ни о матери, ни об отце не рассказывает, ни о сестре, ни о брате. Не сказал даже, где прежде жил. Ничего…

– Не говорит – и не спрашивай. Придет день, глядишь – сам расскажет. У него небось свои расчеты, как у всякого человека.

На дворе осень. Кукурузу уже собрали. Виноградники, посаженные крестьянами после холеры, присыпали землей, чтобы не померзли под снегом молодые побеги.

Открылась школа. Слетает с деревьев пожелтевшая листва. Зачастили дожди. Ветер то и дело меняется. Дождь сыплет мелкий, частый. Осенний…

Флоре Флоакэ, служка, харкает кровью. Петь уж не может. Не может даже из дому выйти. Позвал попа Буль-бука исповедаться.

– Батюшка, это я подбил Диоайку святым глаза выколоть. Она и ворожить согласилась, чтобы Джикэ Стэнеску извести. Хотел я его место получить! Сам писарем стать хотел… А теперь в землю пора, батюшка…

Причастил его поп.

В корчме, выхлебав не один кувшин вина, поп исповедался корчмарю. Новость тотчас разлетелась по селу.

Флоре Флоакэ помер. Какой-то мальчик отзвонил по нему в колокола. Я в толпе ребятишек побежал смотреть на похороны.

Церковный служка лежал в гробу желтый, ни кровинки в бледном лице.

Со стен деревянной церквушки святые смотрели на него дырами своих глаз, уже закрашенных синей краской.

Смотрел на покойника писарь Джикэ Стэнеску – настоящими, живыми глазами, глазами человека.

XIV

КРОШКА ХЛЕБА

Я перешел в последний класс. Открылась школа! Велика наша радость: учитель Георге Попеску-Брагадиру снова вернулся к нам…

Я учился у Попеску-Брагадиру в первом классе. У нашего учителя были красивые глаза, пышные усы и ясный, звонкий голос. Когда я перешел во второй класс, он оставил школу, уехал в город преподавать в лицее музыку. А вместо него к нам прибыл в начале года господин Паке Илиеску, человек средних лет, в донельзя засаленном костюме и соломенной шляпе. Он не понравился нам своей внешностью. Лицо у него было желтое, изможденное, взгляд унылый. Он робко ответил на наше «С добрым утром». Неуверенно присел за кафедру, сделал перекличку. Говорил в нос, гнусавил, как Быка, жена Тобея, и приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то разобрать. И мы тотчас стали вертеться, толкать друг дружку локтями, громко разговаривать. Учитель еще и на ухо туг. Начались занятия. И тут оказалось, что наш новый учитель не силен и в науках… Это обнаружилось сразу.

– Какой у вас сегодня урок? – спрашивал он.

Мы называли.

– Перепишите задание из книжки в тетрадь…

Мы переписывали, как он велел.

Потом выбегали из класса, играли, возвращались в класс; учитель часами не поднимал глаз от газеты. Кто хотел учиться – учился, кто не хотел – с того и не спрашивали. Знаешь урок или нет – пятерка в журнале все равно обеспечена…

А в конце года в следующий класс перевели всех – и тех, кто умел писать, и тех, кто разучился и писать, и считать, и читать.

Скоро мы узнали, что учитель Илиеску окончил… только один класс гимназии. Проходишь, бывало, мимо кафедры, и в нос тебе ударяет зловоние, исходившее от давно не мытого тела и грязной одежды учителя. Мальчишки говорили:

– Этот дядька, видать, не мылся с самых крестин, с тех пор, как поп его трижды в купель окунал. Вонища, как от дохлой лошади.

– Поп его и не окунал, он не дался. Кричал и ногами сучил. Поп его только издали святой водой побрызгал…

– Сам-то, Веве, будто часто моешься… Удираешь небось, когда мать зовет в корыто садиться. Чья бы корова мычала…

– А мне-то зачем мыться? А? Что я – учитель? Если б я учителем был, тогда другое дело. А так зачем? Вымоешься – и снова перемажешься… Лучше уж совсем не мыться, даже лицо мочить не стоит.

– Оно и видно…

– А я и не говорю, что не видно…

Я рассказываю отцу:

– К нам новый учитель пришел.

– Встречал я его в селе.

– Так этот учитель нас ничему не учит. Сам, наверно, не знает, что в классе говорить и как себя вести. Зачем нам прислали такого?

– Видно, не обошлось без подпорок, сынок.

Я знаю, что подпорки нужны трухлявым стенам. Или старым заборам, которые иначе повалило бы ветром. К примеру, одряхлел забор. Подгнили столбики. А новый забор не осилить. Вот и укрепляешь старый подпорками. Это дело известное. Но чтоб у людей подпорки! Этого я не понимал…

– Без каких таких подпорок?

– Без родных в Иерусалиме, сынок…

– Что-то я, тятя, в толк не возьму.

– Ну, родственников, значит, которые высокий пост занимают. Коли есть такие родственники, то уж ни ума, ни знаний не надо. Немного поклянчил – и родственники из жалости подыщут для тебя казенное жалованье.

– Выходит, и у Илиеску есть подпорки? Родные в Иерусалиме?

– Выходит, есть. Такой обалдуй давно бы с голоду под забором околел. Вот ему и бросили кость, пусть грызет… Без важных родственников, будь ты семи пядей во лбу, никто на тебя и не взглянет. Так и помрешь прежде времени. Может, и не помрешь, но хорошей жизни не жди.

В школе на первых порах мне пришлось туго. Явился из примарии человек, постучал в ворота и сказал отцу:

– Пусть Дарие ходит в школу…

– Пусть, коли захочет, – отвечал отец. И повернулся ко мне: – Как сам надумаешь, так и будет.

Это он решил меня испытать. Так и не сказал, идти мне в школу или нет.

Школу открыли, потянулся за другими и я…

Из нашей семьи до этого учился грамоте мой брат Георге. Учился жадно. Учительницей была тогда старая женщина, пришедшая из-за гор, из Трансильвании. Звали ее Берта. У нее был сын, ровесник Георге. Он учился в Бухаресте и жил там у родственников. Георге своей смышленостью понравился учительнице. Она подолгу занималась с ним, давала читать книги. Весной Георге не появлялся в школе по целым неделям: помогал отцу пахать. Был он старшим из сыновей; кроме него, помощников у отца не было. Осенью отец брал его убирать кукурузу и пахать зябь в именье. Лишь после первого снега брат с сумкой под мышкой являлся в школу, однако схватывал он все быстро, словно и не пропускал ни одного дня.