Воевода (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

Царь наслаждался произведенным эффектом и занимался другими, не менее важными делами. Например, он прочитал рукопись «Деяние руссов», а потом передал ее патриарху. И теперь, вызвал его к себе поговорить. По тексту.

— Прочел?

— Ох… дела мои многогрешные… — тяжело выдохнул тот. — Прочел, Государь. Но надо ли это было делать — не ведаю.

— Отчего же?

— Все так дивно… — покачал головой Сильвестр. — Я не скажу, что Андрей что-то написал такое, с чем я решительно не соглашусь. Местами удивлялся, но его рассуждения крайне интересны и здравы. Но все как-то…

— Как?

— Без Бога что ли. — после некоторой паузы нашелся патриарх. — Все события, начиная с Ромула, сына Царя Прокопия и его супруги Марции, и заканчивая делами отца твоего, они слишком человеческие. Словно люди сами все делали. Словно Бог там и не было.

— Не соглашусь, — возразил Царь. — Андрей описывал незримое присутствие Всевышнего. Что куда важнее. ОН, — поднял Царь глаза к потолку, — не оставлял моих предков. Не делал за них ничего, но лишь в острые моменты поддерживал своим благоволением. Из-за чего они не тонули в море, не заболевали, они побеждали… побеждали… побеждали, пробиваясь сквозь настоящую бурю испытаний.

— Это так… — кивнул Сильвестр, — но…

Дискуссия у них затянулась. В целом патриарх не был против этой книги. Нет, отнюдь, нет. Он просто очень многое не мог для себя прояснить.

Все дело в том, что Андрей писал не канонический исторический труд и не привычный религиозно-мистический нарратив летописи. И даже не презентацию страны или династии. Нет. Он писал программно-идеологическое произведение, в котором история выступала лишь оберткой.

Какие цели тульский воевода перед собой ставил в этой работе?

Прежде всего — показать прямую преемственность Иоанна Васильевича по непрерывающейся мужской линии от монархов Западной Римской Империи. Не по духу, а по крови. Сын Императора — это сын Императора. Даже если ему пришлось бежать, спасая свою жизнь.

Это раз.

А два — это попытка показать Божье благоволение и дьявольские испытания. Лютые. Суровые. Которые однако же род Прокопия прошел с честью.

В ходе описания этих испытаний Андрей развернулся по полной программе, работая крупными мазками. Среди прочего он занимался еще одной важной штукой. Показывал, как вредила знать державе и народу. Начиная с Рима. Он ведь коснулся причин падения как Западной, так и Восточной Империи, прямо и без всяких обиняков указывая на то, что ее в обоих случаях разорвала собственная знать, ошалевшая от вседозволенности. Знать, которая ради своих интересов готова была пойти на сговор с кем угодно. Предать кого угодно. И всю державу предать огню и мечу, лишь бы сохранить свои права и владения. А лучше преумножить. То есть, ставила свои интересы выше державных.

Для Руси XVI века такая постановка вопроса была новая и резка до шока. Да и не только для Руси. Во всей Европе так вопрос еще не ставили[1]. И монархи кое-как пытались бороться с озверевшей от вседозволенности аристократией. Где-то успешно, где-то нет. Но сути это не меняло. Тема была чрезвычайно актуальной, хоть и не освоенной.

В рамках этой идеологической программы Андрей вводил и ряд иных трактовок самого разного толка. Например, объяснял суть слова «русич», прямо связывая такого человека со служением своему Государю. Само-собой, Рюриковичу и только Рюриковичу. И таких костылей да подпорок воевода в рукопись насыпал изрядно.

Немного коснулся аспектов крещения и церкви. Например, он указал на факт того, что и до Владимира христиане были на Руси. Разные. И ариане, и несториане, и латиняне, причем латиняне разные, нижне-германские, англо-саксонские и ирландские. Также он откровенно насмехался над легендой, где, дескать, христианство было принято только из-за возможности «бухать»[2]. Насмехался и клеймил, указывая на злокозненность и ничтожность таких рассуждений. Ибо Владимир был по настоящему великим князем, а не пропойцем слабоумным.

На Руси, по мнению Андрея, приняли христианство оттого, что увидели могущество ромейской культуры и жизни. Все эти славные храмы, могучие стены, благодатные дворцы. И посчитали, что все это не получилось бы возвести без особого благоволения Всевышнего. А потому прониклись римским духом и пожелали к нему приобщиться.

Там же он прямо говорил об измене византийских священников, называя их «данайцами дары приносящими». Не удержался он от выпада в их адрес, не удержался. И на редкость цинично и едко поведал, будто бы они не желали счастья своим единоверцам, а потому всячески ограничивали ученость и ремесла на Руси. Даже во времена существования Восточной Римской Империи, что видела в русичах лишь дикарей и угрозу для своего покоя. И продолжили также себя вести и позже, при османах…

Книга получилась и увлекательной, и страшной одновременно. Серьезный и мощный программный продукт, выбивавшийся из своего времени. Да и общий посыл «Империя превыше всего!» звучал в ней остро, резко. Слишком резко. Раздражающе резко. Ведь у местных обитателей даже мыслей таких в голову не приходило. А он их вот — озвучил. Привнес.

Сильвестра книга шокировал. И он выглядел растерянным. Хотелось ее ругать и критиковать, только патриарх не сильно понимал за что, а главное — как. В голову приходило только недовольство низменным стилем и малое количество отсылок к Святому писанию со Святым преданием. Но книгу писал светский человек, а не духовное лицо и такие придирки были в известной степени натянутыми…

Царь же напротив — воодушевился безмерно. В книге он увидел массу оформленных мыслей и идей, которые и без того роились в его голове в бесформенном состоянии. Он стремился укрепить свою власть. Однако не мог найти этому обоснования. Она от Бога, ясное дело. Но почему власть должна забирать налоги и прочее? В книге на это был ответ. Он желал ограничить власть бояр да князей. И опять не мог придумать, как и почему. Ну и так далее. На страницах этого произведения звучала мощнейшая пропаганда абсолютизма. И не абы какого, а сразу просвещенного. Что стало отрадой для Иоанна Васильевича…

— Боже, — наконец тихо простонал Сильвестр, — Государь, что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты одобрил эту книгу.

— Я не могу.

— Почему?

— В ней написаны ужасные вещи. Особливо про церковь.

— О том, что она сплошь и рядом предавала светских владык?

— Да. — нехотя ответил патриарх. — Тоже убийство Льва Армянина — это… не нужно про это было писать. Зачем?

— Разве это не правда?

— Правда, но…

— Что «но»? Ты предлагаешь лгать? Выгораживать изменников? Неужели чувствуешь родство? А? — с нажимом произнес Царь, намекая Сильвестру на его измену. Ту самую, когда он отказался присягать ныне покойному сыну во время болезни Царя.

Патриарх вздрогнул.

Побледнел.

Поник.

А потом кивнув выдавил из себя:

— Хорошо.

— Не слышу?

— Хорошо, я одобряю эту книгу.

— Тогда напиши благословление, которое приложим к рукописи, и займись ее изданием. Печатным изданием.

Сильвестр молча и мрачно кивнул. А на душе у него было тошно. Сколько еще ему будут вспоминать тот эпизод? Ну оступился. С кем не бывает? Впрочем, с тем же Курбским за измену поступили не в пример серьезнее. Это немного успокаивало. Но лишь чуть-чуть…

— С этим покончили. А теперь я прошу тебя прочесть это. — произнес Царь, пододвигая ближе папку. Папки пока только Андрей использовал. Ну и кое-кто в приказах, в подражание ему. Но еще пока очень редко. Посему патриарх побледнел и чуть дрожащим голосом спросил:

— Что это?

— Описание преобразований, которые по моей просьбе написал Андрей.

— Но зачем?

— Поместное войско не годится для войны с западными соседями. И пришла пора от него отказываться.

— Но, Государь, — возразил патриарх. — Мы ведь разбили шведов, и они ныне просят мира[3].

— Разбили? — криво усмехнулся Царь. — Это была не война, а мышиная возня. Они подошли к Орешку и не смогли его взять. Мы подошли к Выборгу и тоже оказались бессильны. Столкновения малых сил шли без всякого прока. Ни мы, ни шведы не выставляли больших армий и не желали решительного успеха.