Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

Потом я заметил, что женщина смотрит на папу и маму с таким же выражением ужаса на лице. Я увидел, как мальчик начал дергать ее за рукав и заговорил, а потом опять повернулся к нам. На долю секунды наши взгляды встретились. Его глаза были ледяными, враждебными и блестели от чувства, которое можно было определить либо как злость, или страх, или просто негодование. У него были светлые волосы, светлее даже, чем у мамы, он был крепко сбит, что сразу напомнило мне школьного задиру. Пока я смотрел на него, завороженный, женщина пошла прочь. Она была высокой, наверное, немного старше мамы и на ней было платье кричащих цветов, или, может быть, мне они показались кричащими, потому что мама любила одеваться в простые платья пастельных тонов. У нее были волосы цвета светлого золота, очень затейливо уложенные, и ледяные глаза, которые я уже заметил у мальчика.

Официант засуетился вокруг нее, как мошка, привлеченная ярким пламенем.

— Кто это? — спросил я слишком громко. — Кто она?

Никто не ответил на мой вопрос. Женщина повернулась и быстро вышла из комнаты, а мальчик побежал за ней, пытаясь схватить ее за рукав, словно тоже просил объяснений.

Папа встал.

Мы все сразу на него посмотрели. Но он нас даже не заметил. Он вышел из-за стола, словно под влиянием тех чар, о которых я так часто читал в любимых сказках. Голос у меня в голове заговорил: «И злая ведьма заколдовала прекрасного принца и заточила его в своем дворце на тысячу лет…»

— Марк, — сказала мама, — Марк.

К своему ужасу, я увидел, что она страшно расстроена. Я повернулся, уже очень напуганный, к Уильяму, но он был так же напуган, как и я.

— Папа! — Я вскочил и побежал за ним. — Папа, не уходи! Не оставляй нас!

Он остановился, посмотрел на меня сверху вниз. Потом посмотрел через плечо на маму.

Вернулся к нашему столу.

— Роза, — сказал он, — ты понимаешь. Мне нужно с ней поговорить. Мы уезжаем сегодня же.

Мама кивнула. Она словно не могла говорить.

— Я недолго. Оставайся с мальчиками здесь и постарайтесь доесть ужин.

Она снова кивнула и взяла рыбный нож, словно рыба уже перед ней стояла.

— Да, Марк. Конечно.

Он ушел. Мы остались одни. Мама старалась не плакать. Страх мешался у меня со злостью, и я думал: он сделал ее несчастной. Он не должен был так делать.

Официант принес рыбу. Секунду мы на нее смотрели.

— Пожалуйста, ешьте, — сказала мама тем быстрым голосом, каким она обычно говорила при расставании на станциях. — Пожалуйста, мои дорогие. А то остынет.

Я посмотрел на Уильяма. Он оттолкнул тарелку, поэтому я оттолкнул свою.

— Мама, — сказал Уильям. — Пожалуйста, скажи нам. Кто…

— Уильям, мне очень жаль, но я не могу. Я знаю, это глупо, но я просто не могу об этом говорить. Спроси у папы.

Я спросил тихим дрожащим голосом:

— Это плохо?

— Да, — сказала мама, — но не надо бояться. Совсем не надо бояться. Папа все объяснит, когда вернется.

После этого мы замолчали. Мы просто сидели и ждали папу. Когда официант подошел, чтобы забрать наши тарелки, мама, с нашего согласия, отменила остальной заказ.

— Потом можно будет заказать еду в номер, — сказала она, — если мы проголодаемся.

Мы все ждали папу. Мы ждали его долго.

— Давайте пойдем посидим в гостиной, — сказал я, неловко ерзая на стуле с высокой спинкой.

— Нет, — сказала мама, — папа велел сидеть здесь, и мы будем сидеть здесь, пока он не вернется.

Мы все ждали.

Наконец Уильям неожиданно сказал:

— Вот он.

Я развернулся. Он медленно, не спеша, шел по направлению к нам, и я заметил, когда он взглянул в нашу сторону, что он смотрит не на маму, а на нас. Лицо его было очень бледным, а на щеке были две красные царапины, словно он сильно поцарапал себя ногтями.

— Ну, — сказал он, — все устроилось. — Потом сказал маме, не глядя на нее: — Извини, Роза. Мне очень жаль.

Мама не сказала ни слова.

— Все хорошо, — сказал он, взяв ее за руку, но по-прежнему не глядя на нее. — Все кончено, Роза. Я с этим покончил. Раз и навсегда. Больше никаких неизгнанных духов. Никаких рождественских и пасхальных праздников в Корнуолле. Больше не буду жить на два дома.

— Марк…

— Я покончил с этим, Роза. Все кончено.

— Марк, пожалуйста…

— Понимаешь, я с этим покончил. Раз и навсегда.

— Пожалуйста, — прошептала мама, — пожалуйста, посмотри на меня.

Но он не мог. Он отодвинул стул, сел, но только и смог произнести:

— Все кончено. Я с этим покончил.

Мама очень медленно поднялась.

— Не уходи, Роза!

— Я подожду в гостиной. — Голос ее был слабым. — Пожалуйста, объясни мальчикам.

— Роза…

— Со мной все в порядке, — сказала она. — Ничего страшного. Я не хочу присутствовать при том, как ты будешь говорить мальчикам.

— Роза, моя дорогая Роза… — Он неловко поднялся и первый раз на нее посмотрел. Я не видел выражения его лица. — Это было так ужасно, — пробормотал он, мне было плохо слышно. — Так ужасно. Я не могу объяснить…

— Я понимаю.

— Ты не можешь понять. Это слишком грязно для твоего понимания.

— Все равно. Ничего не имеет значения, если ты…

— Да. Больше всего на свете.

Они посмотрели друг на друга. Мы смотрели на них, но они нас не видели. Мама плакала.

— Тогда все в порядке, — сказала она, отворачиваясь, чтобы мы не видели ее слез, — правда?

— Позволь мне пойти с тобой в гостиную.

— Нет… пожалуйста, Марк. Мальчики…

— Да, — сказал он. — Да, конечно. Мальчики.

— Я подожду тебя в гостиной.

— Очень хорошо.

Мы проследили взглядом, как она вышла из ресторана и скрылась из виду. Наконец папа сел напротив нас, жестом подозвал официанта и заказал стакан бренди. Мы молча смотрели, как он достает сигару, зажигает ее. Потом он медленно произнес:

— Боюсь, мне придется сказать вам кое-что, что надо было сказать очень давно.

Мы ждали, безотрывно глядя на него. Вскоре официант принес ему стакан бренди, и папа выпил половину содержимого почти в ту же секунду, как взял стакан в руку.

После долгого молчания он сказал:

— Должно быть, вам хочется знать, кто эта женщина и кто этот мальчик.

Мы по-прежнему молчали.

— Наверное, они твои знакомые, — наконец неловко произнес Уильям.

— Да, — сказал папа. — Да.

Он стал играть с сигарой и сказал без выражения:

— Этот мальчик мой сын.

Мы уставились на него.

— Ты хочешь сказать, он наш брат? — спросил я, и мое сердце быстро забилось.

— Ваш сводный брат. А женщина, что была с ним, — его мать.

— Ты хочешь сказать… — Я запутался. Я почувствовал, что моя система классификации начала разваливаться: — Но ведь это противозаконно, — произнес я наконец, — быть женатым на двух женщинах сразу?

— У меня только одна жена.

— У той дамы появился ребенок, хотя она не была за тобой замужем?

— Она моя жена, — сказал папа. — Ваша мама мне не жена.

Мы посмотрели на него, ничего не понимая. Он отхлебнул еще бренди и принялся рвать сигару.

— Извините, — сказал папа больше для Уильяма, чем для меня. — Мне следовало давно сказать вам, но мы были счастливы, и случай все как-то не подворачивался.

Уильям ничего не сказал.

— Но как же тогда вы с мамой могли решиться, чтобы у вас появились мы с Уильямом? — сказал я. — Вы же знали, что это плохо.

— Да, — сказал он. — Это было плохо.

— Но, папа, если вы с мамой хорошие, как вы могли сделать что-нибудь плохое?

— Нет ничего только белого или только черного в этом мире, Адриан. Нельзя делить людей на две категории и вешать ярлычки «хороший» и «плохой». Когда ты станешь старше, ты поймешь. Жизнь не такова.

Уильям сказал таким ледяным тоном, что я едва узнал его голос:

— Почему ты не женился на маме? Почему ты женился на той женщине?

— Потому что мне казалось, что я люблю ту женщину. Я не понимал, насколько сильно люблю вашу маму.

— А сейчас ты ее любишь?

— Очень.

— Почему тогда ты немедленно не разведешься с женой и не женишься на маме?

— У меня нет оснований для развода, — произнес папа ровным голосом. — Я бы женился на маме, если бы мог, но я не могу.

Водя пальцем по рисунку на скатерти, чтобы получше сосредоточиться, я сказал осторожно:

— Получается, что ты как будто женат на маме. И мы как любая другая семья.

— Да. На самом деле мы больше семья, чем многие семьи, которые мне известны.

— Ну, — сказал Уильям громким, резким, неприятным голосом, совсем ему не свойственным, — в таком случае, я не понимаю, зачем люди вообще женятся. Если можно счастливо жить и без Божьего благословения и все же быть как любая другая семья, зачем тогда вообще существует брак? Если женишься неудачно и ничего хорошего не выйдет, то может случиться, что множество людей будут несчастливы, а ты не сможешь жениться на той, на ком надо было. А вот если не женишься ни на ком, тогда не будет несчастливых. Я никогда, никогда не женюсь, никогда в жизни. — И он резко оттолкнул от себя стул и выбежал из комнаты.