Вороново крыло - Энн Кливз

— Зря она так. Надо было сперва попросить разрешения.

— Надо было, — согласился с ним следователь.

Магнус думал, тот задаст очередной вопрос, но следователь молчал. Сидел и ждал, когда Магнус снова заговорит.

— Я сохранил кой-какие вещи Агнес, — продолжал Магнус. — Помните Агнес? Я вам про нее рассказывал. Моя сестра. Умерла в детстве — от коклюша. Мать велела ее вещи выбросить — не хотела, чтобы они оставались в доме. Но я не мог. Сложил их в коробку и спрятал под своей кроватью.

«А весной, когда мать убиралась во всем доме, прятал в другом месте».

Но об этом рассказывать не стал. Сомневался, что следователь поймет, каково это — иметь одну-единственную тайну, что-то, о чем знаешь только ты, никто больше.

— Катриона нашла коробку. После Агнес мало что осталось. Тряпичный заяц да кукла с длинными волосами. И только. Не то что сейчас, когда у ребятни много всяких игрушек.

— Выходит, вы не хотели, чтобы она с ними играла? — подсказал Перес. — Потому что это были игрушки Агнес?

— Совсем не так! — Магнус не знал, как этому полицейскому объяснить. — Я вовсе не жалел для нее игрушек. Просто боялся, что Катриона над ними посмеется, ведь она привыкла совсем к другим. Только она и не подумала смеяться — взяла куклу и стала баюкать ее на руках. Агнес тоже так делала. Брала куклу на руки и баюкала, напевая колыбельную. Катриона не пела, но обращалась с куклой осторожно. Даже спросила позволения расчесать ей волосы. Катриона не была плохой девочкой. Ни в коем разе! Просто уж больно непоседливой. Оттого с ней и не могли сладить.

— А дальше? — спросил следователь.

Магнус зажмурился. Но не для того, чтобы лучше вспомнить. Наоборот — он вовсе не хотел вспоминать. Но ничего не мог поделать. Зажмуривайся или нет, а память услужливо подсказывала.

В дверях возникла мать; ее поясницу по-прежнему охватывал пояс с воткнутой в него спицей. «Дай-ка мне!» Она протянула к девочке руку, требуя отдать куклу. Расшалившаяся Катриона обрадовалась возможности затеять возню и принялась скакать по комнате, держа куклу над головой. Но она ведь ничего не знала. Да и откуда? В доме Тейтов об Агнес после ее смерти не говорили. Суровая мать любимую дочь не забыла, с ее потерей так и не смирилась. А вот Магнусу даже имя произносить запретила. И Катриона не догадывалась, что у Магнуса была сестра. «Теперь это моя куколка — Магнус мне ее отдал». Мать повернулась к Магнусу, в глазах у нее стояла ледяная ненависть. Катриона, все еще пританцовывая и смеясь, хотела выбежать из комнаты.

Но не успела — мать схватила ножницы. Те самые, которыми отрезала шерстяную нить от клубка и кроила ткань. Не большие, тупые, а с узкими, остро заточенными лезвиями. Замахнулась, подняв высоко над головой, и обеими руками со всей силы ударила. Девочка не то вскрикнула, не то всхлипнула, шагнула в последний раз и рухнула замертво. Она лежала неподвижно, как кукла, упав на лоскутный коврик у камина. Магнус помнил, как мать вязала этот коврик: разрезав изношенную одежду на полоски, протягивала их вязальным крючком через отверстия неплотной мешковины. Опустившись на колени, Магнус посмотрел на Катриону. Потом, не зная, что делать, перевел взгляд на мать. Как быть? Позвонить Брюсам? Так телефона нет. Но он мог бы сбегать. Мать по обыкновению тихо, но твердо сказала: «А не надо было брать игрушки Агнес». И снова села в кресло, продолжив вязать.

Пришлось Магнусу самому решать, что делать. Он завернул тело в ковер и унес к себе в комнату. Крови на полу осталось совсем немного. Куклу и зайца Магнус положил обратно в коробку и задвинул под кровать. Когда Катрионы хватились и пришли к ним, он работал в огороде — подрубал мотыгой сорняки. «Нет, не видал». Потом приходили еще раз и спрашивали уже у матери, но она ответила то же самое. А пропажу коврика никто не заметил. Оно и немудрено — к Тейтам редко кто заглядывал. Когда стемнело, он раскатал коврик — Катриона лежала на спине ровно посередине. Магнус развязал ленточки, распустив девочке волосы, и понес ее на вершину холма. Небо к тому времени затянуло тучами — темень опустилась непроглядная. Как вороново крыло. Катриону искали — прочесывали мыс и скалистую гряду. Магнус видел свет фонариков, сам оставаясь незамеченным. Искали на побережье, а он унес ее от берега подальше. Оставив девочку на заросшем вереском болоте — прямо ей на лицо падали капли дождя, — он вернулся в дом за острой штыковой лопатой. Снова взобрался на холм и похоронил Катриону посреди торфяной насыпи, накидал сверху камней.

Закончил он уже на рассвете. И, хотя летние ночи короткие, никто его не заметил. Дома Магнус порезал коврик материными ножницами и сжег в камине. Пока он бросал лоскуты в огонь, мать оставалась у себя. А потом вышла и как ни в чем не бывало принялась варить ему на завтрак овсяную кашу. О происшедшем они никогда не заговаривали. Только однажды, когда за Магнусом пришли полицейские, мать велела: «Ничего им не говори».

— Вот так оно и было, — закончил он, когда больше рассказывать было нечего, а видение, стоявшее перед глазами, постепенно исчезло. — Вот что произошло.

Он видел, что надежд следователя не оправдал — тот ожидал услышать другое.

— Вот так оно и было, — повторил Магнус. — Простите.

Однако не замолчал — после долгих лет одиночества, когда не с кем было и словом перекинуться, Магнус начал привыкать к общению и принялся рассказывать следователю с Фэр-Айла о своей последней встрече с Кэтрин Росс. А о том, что когда-то мать наказала ему «ничего им не говорить», больше не вспоминал.

Глава сорок пятая

Весь вечер Фрэн считала минуты. И с каждой минутой уверенность в том, что Кэсси всего лишь затерялась в толпе и кто-нибудь из знакомых ее подобрал, таяла. Близилась полночь, а значит, праздник в самом разгаре. Во всем городе танцуют, слушают музыку, смеются. Мужчины напились и буянят. Словом, время совсем не детское — детей давно уложили спать. Фрэн вперила взгляд в стрелки часов, пытаясь замедлить их неумолимое приближение к той самой цифре. Но они сошлись на двенадцати. Не в силах видеть это, она зажмурилась.

На улице подмораживало. Такой холод пробирает до самых костей. И хотя Фрэн сидела в доме, в жарко натопленной комнате, она чувствовала этот холод. Шторы Фрэн не стала задергивать, чтобы видеть машины на дороге. И время от времени протирала запотевшее стекло. Из окна открывался вид на лужайку, густо покрытую инеем. Фрэн думала о Кэсси. Ей хотелось верить, что дочь не сидит запертой в темной комнате — Кэсси боялась темноты и всегда спала с включенным ночником, — что она где-нибудь на улице, лишь бы шарф и варежки по-прежнему были на ней. Фрэн вспомнила о ночных кошмарах, которые тревожили дочь, вспомнила, как полусонная Кэсси шла к ней за утешением. И невольно сморгнула — по щекам потекли слезы. Но она их даже не вытерла — у нее не осталось сил.

Рядом сидел Юэн. За столом — полная женщина из полиции; она молчала, ей явно было не по себе. Юэн плеснул в бокал Фрэн виски — совсем как она ему, когда заходила проведать после гибели Кэтрин. Фрэн из вежливости сделала глоток. Даже сейчас, сходя с ума от тревоги, потеряв всякую способность рассуждать здраво, она беспокоилась о том, как бы не обидеть Юэна. Он-то знал — его дочь мертва. А у нее оставалась надежда. Фрэн вспомнила, что испытала, когда нашла тела обеих девочек. Но истинное горе познала только сейчас.

Собака сидела в ванной комнате — уж слишком она напоминала о Кэсси. Фрэн не хотела ее видеть, вдыхать запах псины — ей становилось тошно.

Зазвонил телефон. Фрэн подскочила, схватила трубку прежде, чем раздался второй звонок, — откуда-то нашлись силы, мысли обрели четкость. Звонил Дункан:

— Что-нибудь прояснилось?

— Я дала бы тебе знать.

Услышав от Переса об исчезновении Кэсси, Дункан тут же позвонил ей, требуя подробностей. Фрэн ждала, что он обрушится с обвинениями — не уследила за дочерью. Случись такое с ним, она бы уже глаза ему выцарапала. Поначалу Фрэн не поняла, как он отнесся к происшедшему. Дункан говорил чужим голосом, сам на себя не был похож, и она решила, что он напился до чертиков и изо всех сил старается выглядеть трезвым. Но все было иначе. Дункан звонил каждый час, но злиться на него она не могла — ведь это она проглядела Кэсси, не он. И если бы отпустила дочь к отцу, ничего не случилось бы.

— Прости, — сказала Фрэн. Она говорила это всякий раз, как он звонил.

На том конце ответили не сразу:

— Не вини себя — ты ничего не могла сделать. Может, мне приехать?

— Нет, останься у себя — в обоих домах обязательно кто-то должен быть. На всякий случай.

Он хотел что-то сказать, но она перебила:

— Дункан, долго говорить не могу — жду звонка из полиции. Но как только что узнаю, сразу позвоню — обещаю.

Повесив трубку, Фрэн заметила в окне собственное отражение: размытый темный силуэт немолодой женщины. Неожиданно ее захлестнуло чувство острой жалости к самой себе. Она переехала на Шетланды ради Кэсси. Она лишь хотела спокойной жизни для себя и дочери, никакой другой цели у нее не было. И вдруг словно оказалась объектом чьего-то отвратительного розыгрыша. Мало того, что именно она нашла тела двух девочек, так теперь еще и дочь исчезла. Фрэн услышала собственные всхлипы: сейчас она оплакивала не Кэсси — себя.